Плач под душем - Ирина Лобусова

Меня повели по коридору: охранник спереди, сзади, охранница рядом. Каждый раз, когда мы подходили к двери, меня заставляли поворачиваться лицом к стене. Мне казалось: это шествие продолжается бесконечно! Мы поднимались по лестницам, шли по нескончаемым коридорам, состоящим из сплошных дверей…

Наконец меня втолкнули в небольшую комнату с зарешеченным окном. Посередине я увидела странную конструкцию: ровно половину комнаты перегораживала решётка. В моей половине стоял стул. В огороженной – стол со стулом. Там был другой вход. Я поняла, что огороженная половина служит либо для свиданий, либо для охраны следователя. Я села на стул, охранник остался стоять рядом. В огороженной половине отворилась дверь и место за столом заняла молодая женщина в милицейской форме, с листками бумаги в руках. С меня никто не спешил снимать наручники. Женщина монотоннымбесцветным голосом стала задавать обыкновенные стандартные вопросы: имя, отчество, фамилия, год и место рождения, ближайшие родственники, семейное положение, место прописки, адрес проживания, место работы… Сначала я не хотела отвечать, но потом поняла, что это лишь бессмысленная, никому не нужная и ничего не решающая процедура. Заполнив листки, женщина ушла, а меня снова вывели в коридор. Лицом к стене. Двери. Теперь я находилась в совсем другой комнате. Она была больше и намного светлей. Там не было никакой перегородки. Посередине стоял стул, на некотором отдалении – стол со стулом. Наручники с меня по-прежнему никто не снял. Кисти онемели, затекли, я начала чувствовать боль в руках. Усевшись, принялась ждать, но долго ждать не пришлось. В комнату вошёл и решительным шагом направился к столу, сжимая какую-то папку в руках, никто иной, как Никитин.

Никитин знаком отпустил охранника. Мы остались наедине. Несколько минут молча смотрели друг на друга, наконец он сел за стол. Я сказала:

– Немедленно снимите наручники.

Яркий свет острой бритвой резал глаза. Господи, как же невыносимо больно это было! Я никогда не думала, что может существовать подобная боль… Пожалуй, это было самой страшной пыткой СИЗО. Пыткой намного более страшной, чем частый обыск. Кто это выдумал? Кто создал эту специальную сеть истязаний для людей, которым нечем себя защитить? Какой изощрённый маньяк сконструировал наши тюрьмы? Тюрьмы, в которые попадают лишь самые мелкие шестёрки из огромной и ветвистой преступной сети. Где ходячий живой труп с десятью миллиграммами героина для собственного употребления идёт за чужие грехи в зонуна семь лет. А самый главный и страшный торговец наркотиками с почётом и привилегиями заседает в крутой фирме. Какого-то мелкого дефективного воришку, стащившего на рынке десять рублей, истязают в СИЗО. А вор, укравший миллионы долларов в родной стране, отдыхает в роскоши и комфорте заграничной виллы. Проклятый мир… СИЗО переламывает всё: внешний вид, мысли и кости. Остаётся жалкое кровавое месиво вместо оболочек, раньше представлявших людей. Из тюрьмы выходит не тот человек, который в неё входил. Выходит существо, не имеющее ничего общего ни с человеком, ни с человеческим родом. Чудовище, перемолотое до костей. Иначе просто не выжить.

Свет был самой страшной пыткой СИЗО. Свет, включённый на всю мощь в камере круглосуточно: и днём, и ночью. Ни на секунду не выключать… Кто придумал отбирать сон, драгоценное сокровище, доступно и богачам, и беднякам? Кто-то очень страшный, способный на любую жестокость. Постоянно включённые лампы отбирали возможность сна. Ослепительный свет проникал во все уголки камеры. От него было невозможно спрятаться, невозможно укрыться илизакрыть глаза… невозможность уснуть сразу превращала человека в зомби. И когда, обессилев, в полумёртвом состоянии от страшной бессонницы, человек падал почти без сознания на убогий лежак, ослепительные потоки света, ставшего настоящей мукой, словно в насмешку поливали глаза жаркимикалёными лучами. Нервы постоянно были на пределе, от малейшего скрипа хотелось кричать и можно сделать абсолютно всё: убить, биться головой о стену, зубами рвать чьё-то горло. От постоянной изнурительной бессонницы терялась координация движений, страшное головокружение заставляло ходить шатаясь, боком, а налитые кровью глаза резало так, будто они полны песком. И казалось: ещё немного, и из воспалённых глазпотекут не слёзы, а кровь. Я никогда не думала, что глаза могут так болеть. Очертания расплывались сквозь постоянный песок. Воспалённые веки, даже падая на глаза, не приносили облегчения.

Кроме бессонницы, был ещё обыск. В железнойдвери камеры было открыто окно, сквозь которое надзиратель мог постоянно видеть, что твориться внутри помещения. Всё было на виду: каждое движение, вздох, взгляд, всё наблюдалось и контролировалось и было очень тяжело переносить постоянный надзор. Человек начинал чувствовать, что у него не остаётся ничего личного. Частодвери отпирались, вваливалась надзирательница и охранники (надзирательницы менялись по сменам), и проводился обыск. Обшаривали постель, потом – лично. Для какой цели это проводилось? Вряд ли для поиска запрещённых предметов или наркотиков. В СИЗО можно достать почти всё. Очень легко – наркотики. Кто-то с воли передавал деньги, и наркотики можно было купить. Наркоманка из нашей камеры нисколько не страдала от ломки. Ей постоянно передавали деньги, она покупала полные шприцы и кололась в открытую. Охранаделала вид, что не замечает. Поэтому я сделала вывод, что обыск проводился специально, чтобы лишний раз унизить, растоптать человеческое достоинство, показать, что в СИЗО ты больше не человек. Ничто. Существо, лишённое и пола, и рода.

На вторую ночь пытки сном я лежала лицом вниз на голых досках. Череп раскалывался, силы меня оставили, и, почти без сознания, явпала в какое-то страшное забытьё. Настолько тяжёлое, что я не могла ни думать, ни двигаться. Я умирала. Мне казалось: я больше не выживу… Я просто не смогу так… Всё, всё было чудовищным, начиная от кошмара ходить в туалет на глазаху всех и заканчивая едой и постоянной бессонницей. Еда была отдельной статьёй. На завтрак подавали холоднуювязкую кашу из гнилой крупы с червями. В миске с водой плавали черви, волосы, тараканы, куски штукатурки, слипшиеся куски гнилой крупы… Плюс чёрствый кусок чёрного хлеба и жижа, воняющая туалетом, хлоркой и тряпкой, которая подразумевала собой чай. На обед был суп. Миска воды, в которой плавали нечищеные овощи. Наркоманка сообщила мне, что особым деликатесом считалась уха их гнилой рыбы с чешуёй и внутренностями. На уху подавали очень редко. На второе – рис, такой же, как и овсянка, с червями и мусором. Чёрствый кусок хлеба, кружка воды. Ужин – каша, рис или овсянка, чай, кусок хлеба. В довершение ко всем прелестям посуда была немытой. Очевидно, на кухне её просто споласкивали водой, а потом разливали порции… Даже животные умерли бы от такой еды. Я не могла есть. Только один раз взяла в рот ложку супа – и тут же все вырвала. Я питалась лишь чёрствым хлебом и водой. И чувствовала постоянную слабость от голода. Все это способствовало моему погружению в забытьё.

Очнулась я от того, что чьи-то пальцышарили по моему телу. Открыла глаза, поднялась. С огромным удивлением обнаружила склонившуюся надо мной бабу в цветастом халате и… дежурившую в те сутки надзирательницу. Баба держала моё тело, а охранница проворно расстёгивала пиджак. Юбку с меня уже сняли. Я попыталась вырваться.

– Что вы делаете?! Это ещё что?!

– А, очухалась? Хорошо! Давай, сама раздевайся! – сказала охранница.

– Что вы делаете? Я не буду раздеваться! Отдайте костюм!

В ответ на это изо всех сил охранница полоснула меня по лицу какой-то линялой тряпкой. Я попыталась сопротивляться, но было невозможно… В мгновение с меня стащили пиджак и даже белье. И бросили взамен какую-то линялую тряпку. Это был выцветший, когда-то синий, а теперь– серо-сизый халат большого размера, весь в дырах и грязных пятнах. Вместо модельных туфель на каблуках на полу валялись стоптанные мужские шлёпанцы. Баба сильно толкнула меня – я ударилась головой. Потом обе, тихонько переговариваясь, вышли из камеры.

– Продадут, – сверху наркоманка внимательно наблюдала за происходящим, – обязательно продадут. У тебя вещи хорошие. Дорогие и почти новые.

– Как это? – от удара болела голова. Я тёрла рукой ушибленное место и могла говорить с трудом, хотелось плакать.

– Костюм, туфли так продаст. Белье тоже постирает хорошо и продаст. Самая ценная вещь в СИЗО – женские трусы. Ты этого ещё не знаешь. А на вещах они зарабатывают.

– Мне должны были передать сумку с вещами…

– Да их уже давным-давно поделили! Хочешь получишь вещи обратно, надо платить. Но это ещё не самое страшное…

– А что самое страшное?

– Ты разве не знаешь? Это же твоя вторая ночь!

– Нет. Я только сутки назад попала сюда. Днём допросы…

– Понятно. И ты не видела, что мы вчера с ней выходили? А сегодня, наверное, они тебя возьмут. Так что готовься.