Робеспьер - Эрве Лёверс

4 мая 1789 г., накануне открытия Генеральных штатов, около восьмисот депутатов, прибывших в Версаль, присоединились к торжественной процессии, которая направляется к церкви Сен-Луи. У окон домов, украшенных драпировками, по обе стороны улиц, скопилась огромная толпа. Парижанки и парижане пришли в большом количестве. Депутаты третьего сословия, предшествуемые музыкантами, идут во главе. В своих скромных чёрных одеяниях, они возбуждают намного больше энтузиазма, эмоций и надежды, чем дворяне с их золотым шитьём, чем прелаты в своих фиолетовых мантиях и кюре в сутане. За исключением Мирабо, Сийеса, Тарже или Мунье, они, всё же, не более, чем неизвестные; кто знает их имена? Кто узнаёт их лица? Заметили ли "напряжённую фигуру, бледное лицо того аррасского адвоката" (Мишле)? Различают ли этого незнакомца с "негнущимся станом", идущего "погружённым в себя и как бы отвлечённым от окружающей суеты неслышным течением своих мыслей" (Луи Блан)? Что можно сказать об этом? Впрочем, никто не знает, что Робеспьер уже прибыл; что он был представлен королю, что он участвовал в процессии, что он присутствовал на торжественном открытии 5 мая… Однако он не замедлит заставить говорить о себе. За несколько месяцев он создаёт себе имя и проявляет себя как непримиримый и неуёмный защитник "народа" (согласно точке зрения обозревателя). Весной 1790 г. у него есть свои приверженцы, прославляющие его исключительную политическую зрелость: "Меркюр насьональ" пишет, что он "человек, который по-настоящему свободен, в то время как многие граждане всё ещё не более, чем дети".

Кто такой этот "Роберспьер"?

После того, как Генеральные штаты открыты, депутаты дворянства и духовенства удалились и оставили избранных от третьего сословия в большом зале Малых забав. Предназначенный для того, чтобы принять около тысячи двухсот представителей и ещё больше публики в своих галереях и на трибунах, он огромный, шумный и неудобный для дебатов. Чтобы быть услышанным, нужен голос. Около двух недель Робеспьер остаётся рядом со своими друзьями из Артуа и слушает. Он изучает и сурово судит даже патриотов: адвокат Тарже, которому предшествовала высокая репутация, говорил банальные вещи с большим пафосом; Мунье из Гренобля подозревают в связях с правительством; что касается Мирабо, то "его нравственный облик не внушает к нему доверия"[74]. Он пересмотрит некоторые из своих суждений. Но его мнение предвзято; он патриот и отказывается от любых уступок, как в Аррасе.

В то время как Брассар, такой активный на ассамблеях в Артуа, молчит, Робеспьер хочет говорить. 18 мая он впервые заставляет услышать свой голос. В отсутствие дворянства и духовенства, отказавшихся от совместной проверки полномочий, атмосфера напряжённая. Проблема важная; депутаты третьего сословия, которые взяли имя "Общин" (как в Англии), знают, что привилегированные надеются на раздельные совещания и на голосование по сословиям. Они стали бы, таким образом, хозяевами игры, и удвоение представительства третьего сословия было бы только иллюзией. Когда дворянство, откровенно враждебное к собранию, приглашает Общины назначить комиссаров для открытия дискуссии, депутаты разделяются; не ловушка ли это? Некоторые депутаты поддерживают священника Рабо Сент-Этьена, благосклонного к обсуждению, другие – отказ Ле Шапелье, одного из ораторов бретонской депутации. Боясь провала предложения Ле Шапелье, Робеспьер придумывает третий вариант. Перед примерно пятью или шестью сотнями депутатов, под взглядами трибун, он поднимается; все видят молодого незнакомца, довольно невысокого и хрупкого. Он продвигается вперёд "с большой уверенностью", пишет свидетель, требует тишины и объявляет, что у него есть "верное средство", чтобы объединить три сословия. Робеспьер начинает свою речь. Он говорит полчаса. Признавая неуступчивость дворянства, он предлагает пригласить одно только духовенство, рассчитывая на долю кюре в его лоне; его стратегия не убеждает присутствующих, даже если несколько депутатов и одобряют её к концу заседания. Начинаются новые переговоры; они терпят неудачу, как и другие.

Робеспьер побеждает с помощью уверенности. Он высказывается два раза в мае, пять в июне, шесть в июле и двенадцать в августе; пресса начинает говорить о нём. 16 июня 1789 г., в дискуссии, которая приводит к преобразованию "Генеральных штатов" в "Национальное собрание" (17 июня), он решительно призывает "вновь завладеть всеми правами нации"; в другой раз его слова затрагивают восстановление узурпированных свобод. Тем не менее, Робеспьер знает, что он убеждает не столько восстановить утерянный порядок, сколько построить порядок новый. Его речи замечают. Один журналист пишет: "Среди других молодой человек, называемый г. Робер, говорил с редким красноречием, с ясностью, превосходящей его возраст: казалось, будто бы гений родины вдохновлял его здесь в этот момент". Г. Робер? Он потратит месяцы, чтобы создать себе имя. В 1789 г., его без всякого злого умысла (на тот момент) называют: Робер, Робер-Пьер, Роберт-Пьер, Роберц-Пьер, Рабесс-Пьер, Робе-Пьер, Робесс-Пьер, Роберспьер или…(всё-таки) Робеспьер. И он не единственный, чьё имя журналисты искажают. Они научатся его узнавать; пресса уточняет, что он молод, житель Артуа, адвокат, красноречив и превосходный патриот. Очень скоро о нём заговорят, как о человеке стойком, энергичном и искреннем ("Он далеко пойдёт, он верит в то, что говорит", - якобы сказал о нём Мирабо), но также, как о высокомерном ("Он относит всех своих противников к категории негодяев или к категории дураков", согласно Эльснеру).

Человек создаёт свой образ. Он его внушает. Этот образ проглядывает в "Клятве в зале для игры в мяч" (20 июня 1789), на великой картине, которую Давид выставляет в Салоне в сентябре 1791 г. Художник предусмотрительно утверждал, что он "не имел намерения изобразить внешнее сходство с членами Собрания". И всё же, мы узнаём здесь Байи, стоящего на столе, с поднятой правой рукой, произносящего клятву "никогда не расходиться и собираться везде, где этого потребуют обстоятельства до тех пор, пока Конституция королевства не будет создана и утверждена на прочных основах"; мы узнаём здесь, в первом ряду, картезианца отца Жерля, аббата Грегуара и протестанта Рабо Сент-Этьена, которые обмениваются поздравлениями. Справа от Байи, перед толпой избранных депутатов, поднявших руку или свою шляпу, под взглядами публики, осознающей, что она переживает исторический момент, стоит депутат, с выставленной вперёд правой ногой, с выпрямленной спиной. Голова слегка откинута назад, взгляд устремлён к небу, которое он видит через высокие окна, его руки прижаты к груди. Он кажется дающим клятву не только защищать Конституцию, но и отдать при необходимости свою жизнь за неё. Это Робеспьер. Конечно, на рисунке Давид изображает человека, которого он знал в