Театр французского классицизма - Пьер Корнель

Химена

Родриго, встань. Мой долг — пред королем сознаться,Что от моих речей мне поздно отрекаться.За многие черты Родриго я люблю;Никто противиться не смеет королю;И все ж, хоть мой удел предустановлен вами,Ужели этот брак потерпите вы сами?И, если от меня подобной жертвы ждут,Допустит ли ее ваш справедливый суд?За все, чем заслужён Родриго пред страною,Ужели следует расплачиваться мноюИ обрекать меня терзаньям без конца,Что на твоих руках кровь моего отца?

Дон Фернандо

Теченье времени не раз узаконялоТо, в чем преступное нам виделось начало.Родриго победил, ты быть должна его.И все ж, хоть он стяжал сегодня торжество,Я не уважил бы твою, Химена, славу,Вручив ему сейчас то, что его по праву.Отложенный союз, однако, нерушим,И, рано или нет, тебя он свяжет с ним.Жди, если хочешь, год, чтоб осушились слезы.Родриго, а тебя вновь призывают грозы.Осилив мусульман на наших берегах,Разбив их замыслы, повергнув их во прах,Ворвись в пределы их, боец всегда счастливый,Ведя мои полки, опустошая нивы;Враги не устоят при имени твоемИ Сида своего провозгласят царем.Но верность не забудь для славы легкокрылой:Вернись, коль можно быть, еще достойней милой;Ты должен жребий свой так высоко вознесть,Чтоб стать твоей женой она сочла за честь.

Дон Родриго

Для славы короля, для власти над любимой,Чего я не свершу рукой неодолимой?Вдали от милых глаз приговорен страдать,Я счастлив, что могу надеяться и ждать.

Дон Фернандо

Надейся на себя, на царственное слово;Химена сердце вновь отдать тебе готова,А успокоить в ней неотжитую больПомогут смена дней, твой меч и твой король.

ГОРАЦИЙ

Трагедия в пяти действиях

Перевод Н. Рыковой

МОНСЕНЬЕРУ КАРДИНАЛУ ГЕРЦОГУ ДЕ РИШЕЛЬЕ[41]

Монсеньер!

Никогда не решился бы я предложить вниманию вашего высокопреосвященства это весьма несовершенное изображение Горация, если бы не рассудил, что, после стольких милостей ваших ко мне, столь долгое молчание мое, вызванное высоким уважением к вашей особе, могло бы сойти за неблагодарность и что к тому же, как бы мало я ни доверял качеству своего труда, мне следует иметь тем большее доверие к вашей доброте. От вас исходит все то, что я сейчас собой представляю,[42] и я не могу не краснеть при мысли, что за все эти благодеяния делаю вам подарок, столь мало достойный вас и столь несоразмерный со всем, чем я вам обязан. Но в этом моем смущении, которое я разделяю со всеми занимающимися писательством, я все же имею то преимущество, что несправедливо было бы упрекнуть меня за выбор сюжета и что доблестный римлянин, коего я повергаю к стопам вашего преосвященства, мог бы с большим правом предстать перед вами, если бы мастерство ремесленника более соответствовало высокому достоинству материала: порукою в этом автор сочинения, из которого я его извлек и который начинает излагать это достопамятное событие с восхваления, заявив, что «вряд ли в преданиях древности есть пример большего благородства».[43] Хотел бы я, чтобы то, что он говорит о самом деянии, можно было сказать и о сделанном мною изображении этого деяния, — хотел бы не ради того, чтобы потешить свое тщеславие, но лишь затем, чтобы поднести вам нечто более достойное подношения.

Сюжет мог быть изложен с большим изяществом чьей-нибудь более искусной рукой. Но, во всяком случае, моя рука дала ему все, на что она способна и чего можно по справедливости ожидать от провинциальной музы,[44] которая, не имея счастья постоянно бывать на глазах вашего высокопреосвященства, не может руководствоваться светочем, постоянно озаряющим путь другим счастливцам.

И действительно, монсеньер, чему приписать изменение, всеми замечаемое в моих работах с тех пор, как я пользуюсь благосклонностью вашего преосвященства, как не воздействию высоких помыслов, которые исходят от вас, когда вы удостаиваете меня приема, и откуда все еще наблюдающиеся в моих произведениях несовершенства, как не от грубости красок, к которой я возвращаюсь, когда остаюсь наедине со своей слабостью? Необходимо, монсеньер, чтобы все, кто денно и нощно трудятся для театра, громко заявили вместе со мной, что мы обязаны вам двумя весьма существенными вещами: первая состоит в том, что вы поставили перед искусством благородную цель, вторая в том, что вы облегчили нам его разумение. Вы дали искусству благородную цель, ибо вместо того, чтобы угождать народу, что предписывали нам наши учителя и что, по словам Сципиона и Лелия,[45] двух достойнейших людей своего времени, их вполне удовлетворяло, вы предоставили нам возможность угождать вам и развлекать вас: таким образом, мы оказываем немалую услугу государству, ибо, содействуя вашему развлечению, содействуем сохранению вашего здоровья, столь ему драгоценного и необходимого. Вы облегчили нам разумение искусства, ибо для этого нам теперь не нужно никакой науки, — достаточно не спускать глаз с вашего высокопреосвященства, когда вы удостаиваете своим посещением и вниманием чтение наших произведений. На этих собраниях, угадывая по выражению лица вашего, что вам понравилось, а что нет, мы с уверенностью можем судить, что хорошо, а что плохо, и извлекаем непреложные правила того, чему надо следовать и чего надо избегать. Именно там я часто за какие-нибудь два часа научался тому, чего не преподали бы мне все мои книги и за десять лет; там черпал я то, чем заслуживал одобрения публики, и там надеюсь, пользуясь и в дальнейшем благосклонностью вашей, почерпнуть всё, что поможет мне создать, наконец, произведение, достойное быть вам врученным.

Разрешите же мне, монсеньер, выражая вам благодарность за выпавшее мне на долю признание публики, коим я обязан исключительно вам, процитировать четыре стиха, принадлежащих иному Горацию,[46] чем тот, которого я вам подношу, и через их посредство выразить искреннейшие чувства моей души:

Totum muneris hoc tui est,Quod monstror digito praetereuntiumScenae non levis artifex:Quod spiro et placeo, si placeo, tuum est.[47]

К этой правде я добавлю еще только одну, моля вас не сомневаться в том, что я есмь и всю жизнь буду со всем пылом, монсеньер,

вашего высокопреосвященства смиреннейшим, покорнейшим и вернейшим слугою.

Корнель

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Тулл, римский царь.[48]

Старый Гораций, благородный римлянин.

Гораций, его сын.

Куриаций, альбанский дворянин, возлюбленный Камиллы.

Валерий, благородный римлянин, влюбленный в Камиллу.

Сабина, жена Горация и сестра Куриация.

Камилла, возлюбленная Куриация и сестра Горация.

Юлия, благородная римлянка, наперсница Сабины и Камиллы.

Флавиан, альбанский воин.

Прокул, римский воин.

Действие происходит в Риме, в одном из покоев дома Горация.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Сабина

Увы! Слабеет дух, и скорби я полна:Оправдана в таком несчастии она.Ведь нету мужества, которое без жалобПод веяньем грозы подобной устояло б,И самый сильный дух, как бы он ни был строг,Непоколебленным остаться бы не смог.Измученной души не скроешь потрясенья;Но не хочу в слезах излить ее смятенье.Да, сердцу не унять глухой тоски своей,Но стойкость властвует: глаза покорны ей.Над женской слабостью поднявшись хоть немного,Мы жалобам предел наметим волей строгой.Довольно мужества обрел наш слабый пол,Когда мы слез не льем, сколь жребий ни тяжел.

Юлия

Довольно — для людей обыденных, быть может:В любой опасности их смертный страх тревожит.Но благородные не устают сердца —И сомневаясь — ждать успешного конца.Противники сошлись у городской твердыни,[49]Но поражения не ведал Рим доныне.О нет, мы за него страшиться не должны —К победе он готов, готовый для войны.Ты ныне римлянка, отбрось же страх напрасный,На доблесть римскую живя надеждой страстной.

Сабина