Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

С мая по ноябрь 1854 года Сухово-Кобылин проводит в тюрьме, хотя временами ему разрешали принимать дома гостей. В это самое время он пишет замечательную пьесу «Свадьба Кречинского», которая сразу ставит его в один ряд с Гоголем и Щедриным. Только в конце октября 1857 года Государственный совет окончательно оправдывает великого драматурга и… всех четверых слуг Симон-Деманш! Поверить невозможно, но это так: всех четверых отпустили за недостаточностью улик… при их полном изобличении своими же показаниями.

Самые разные чувства обуревают Сухово-Кобылина все это время. Он в гневе на несправедливое к себе отношение, он в ярости на судебных вымогателей и крючкотворов, на их бездушие и полное отсутствие здравого смысла во многих решениях суда. И только сейчас он понимает, чего лишился, какого человека потерял, как до сих пор он любит Луизу. В своих дневниках он снова и снова пишет о своей возлюбленной. Он бесконечно одинок без нее и не находит себе покоя. Он обустраивает в своем доме комнату, куда собирает все ее вещи, и они приобретают для него особый смысл, одному ему лишь понятный.

И всю жизнь над постелью его висел писанный маслом портрет возлюбленной.

С самоваром на боку прикатили мы В Москву

Поистине чудо прикатило в Первопрестольную 16 августа 1851 года! За самоваром, положенным на бок и поставленным на колеса, с невиданной и неслыханной скоростью в 15 верст в час неслись чередою, прицепленные друг к другу вагоны. Из длинной трубы самоходного самовара валили сизые клубы дыма, а в вагонах со строгими лицами, как на смотру, сидели бравые усачи в парадных мундирах — четыре батальона лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков. Вот же красота какая невиданная! Солдатиков, само собой, не спрашивая, усадили в поезд и в Москву прокатили: цивильные граждане рисковать жизнями не очень-то рвались. А только что выстроенное здание Николаевского вокзала, украшенное гирляндами из цветов и яркими лентами, портретами императора, сплошь окружено было толпою.

Стою против того же вокзала и как наяву вижу первое прибытие поезда на самый первый московский вокзал. Какое там «Прибытие поезда» братьев Люмьер. Вот это — зрелище! Только его надо суметь увидеть, конечно. Но память — это тот же экран, и фильмы прошлого, того что было, на нем можно увидеть.

А знаете, какой редкий случай: само здание Ленинградского вокзала совершенно не изменилось. Мне повезло, и я застал момент, когда с только что реставрированного фасада снимали шелуху лесов и он постепенно открывался, как очищенное яичко, сваренное вкрутую: чистое, белое — ну будто бы только что построенный.

Предыдущая попытка омолодить самый первый в Москве вокзал была сделана в шестидесятых годах. В этот раз реставрировали, по достоинству оценив историческое значение памятника, сооруженного по проекту архитектора Константина Андреевича Тона, автора проекта и строителя храма Христа Спасителя, известного также монументальными работами в Кремле. Был Тон любимцем императора и почитаем был всеми за свой талант. Так вот, хотя в реставрацию над зданием вокзала и поработали капитально, но фасад и главный вестибюль никакой переделкой не тронули, и здание стоит сейчас в своем первозданном виде. Привык к нему, конечно же, глаз москвича, к славному, веселому зданьицу с теремной русской мелодией, пущенной рукою Тона по первому этажу. Красивое сооружение, спокойное, доброе.

Спорили поначалу нещадно, где ставить первый московский вокзал, а подрядчики тем временем интриги плели, исхитряясь заказ такой получить. Всерьез обсуждались три места в городе, для вокзала как будто бы подходящие: на Садовой, неподалеку от пересечения с Тверской, на Трубном бульваре и у Красного пруда на пустыре Каланчевки. Николай I пресек колебания, начертав: строить у Красного пруда — и пассажирскую, и товарную станции.

Против строительства самой дороги просвещенные российские умы возражали яростно, как, к примеру, граф Е. Ф. Канкрин, считавший, что дорога не только не может принести никакого дохода, «но и испортит нравственность». Пресса поспешила его поддержать: дескать, на таких огромных пространствах, как российские, совершенно бессмысленно строить железку, поскольку это выльется в бессмысленную трату денег, будет способствовать грабежам на дорогах и вконец разорит ямщицкий промысел.

Чего только не обещали зловредного, чего только не предрекали ужасного — а все равно дорогу построили, и стала сразу она самой длинной двухколейной в мире дорогой. Несмотря на то что и американцы, ревностные любители всего самого большого, тоже старались вовсю и тянули через свои просторы одноколейку. Не обошли наших, как ни старались.

А порядки у нас насадили драконовские. Билеты продавались только по паспорту и по предъявлении видов особых, где отмечалось «звание им присвоенное с надлежащим полиции удостоверением». Но и при том ранее чем за час до отправления билет нельзя было купить и в последние десять минут до отхода. По перрону бродить запрещалось, и бдительные жандармы за тем приглядывали. Короче, понаставили рогаток ненужных, как только у нас умеют, волчьих ям понарыли на пути затурканных пассажиров, чтобы потом, с осознанием собственной значимости, отменять и преодолевать. История первого московского вокзала и первой железной дороги — ну просто картинки жизненные.

У моего поколения Ленинградский вокзал накрепко связан с войной. Замерла тогда жизнь на этой дороге, поскольку упиралась она в блокадный город. А для меня тот вокзал и вовсе стал как бы памятником началу войны. Ехал я с бабушкой на свидание к отцу, трудившемуся в едином трудовом порыве с такими же, как он, на строительстве Беломоро-Балтийского канала, и везли мы ему еду кое-какую и папиросы «Беломорканал». А в Ленинграде — помню, словно все было вчера, — телеграмму несут по вагону, и фамилию нашу выкрикивает какая-то толстая тетенька. Мать из Москвы: «Немедленно возвращайтесь. Война». Но это мы и сами знали уже. Пересели на другой поезд — и сразу обратно на тот же Ленинградский вокзал, как будто и не уезжали…

Ну а самый первый путь? Осталась ли память о нем какая-нибудь? Какое там… Только и известно, что был он где-то в районе нынешнего 3-го пути, с которого уходят поезда дальнего следования. Время и русла рек способно менять, а тут железо какое-то…

И по сей день дворец сияет

Стою перед чудным белым дворцом, освещенным розовым сиянием морозного солнца, и видится он мне вырезанным искусной рукой из слоновой кости. Изящная игрушка, прихоть изощренного мастера. Белый снег, лежащий перед ним нетронутым настом, заставляет подумать о том, что дворец погрузился в зимний, покойный сон, и если пробудится, то лишь по весне. Белые шторы в окнах — веки, опустившиеся на глаза спящего прекрасного дома.

Все двери дворца заперты наглухо, напрасно я, кругом его обходя, прислушивался: ни звука, ни голоса. И все же сотворилось чудо, и удалось мне проникнуть под своды дворца. Старший научный сотрудник музея Елена Силаева, она же хранитель коллекции, после некоего заклинания у одной из задних дверей заставляет ее распахнуться. Она проходит в леденящую тишину — ничуть не теплее в стенах дворца, чем на улице, и я за ней просачиваюсь. Так и кажется — увижу сейчас что-то необычайное…

Предчувствие меня не обманывает. Великолепное убранство дворца совершенно ошеломляет. Невозможно поверить, что всему этому: стенам в лепнине, фризам, сверкающим позолотой, бронзовым канделябрам и торшерам тончайшей работы, мебели, — невозможно поверить, что всему этому великолепию уже двести лет.

Еще удивительней, бронзы здесь нет совершенно. То, что кажется отлитым в металле, на самом деле вырезано из дерева и под бронзу покрашено. Крепостные художники-мастера графа Н. П. Шереметева создали всю эту необычайную красоту.

Более же всего меня потрясло то, что сам этот якобы белокаменный дворец построен из дерева! Кирпич и бутовый камень — только в фундаменте. Столько войн, пожаров за два просквозивших мимо столетия, а дворец как стоял, так и стоит — все ему нипочем.

Иду по анфиладе залов, словно вырастающих один из другого. Из зеленого Египетского зала с «мраморными» колоннами, как бы гофрированными желобами каннелюр, прохожу через весь дворец и попадаю в роскошный Итальянский павильон со сказочно богатым наборным паркетом — какой разве что в Эрмитаже увидишь — и роскошными бронзовыми вазонами на изящных подставках. И снова поневоле поражаешься тому, что и вазоны, и колонны из «мрамора» — все деревянное! Только сделано так, что полное ощущение камня и металла после самого внимательного и придирчивого взгляда у вас остается.