Ленька Пантелеев - Алексей Пантелеев

- Леша! - поминутно вскрикивала мать. - Я, кажется, просила тебя?!. Отодвинься от окна!..

- Я только чуть-чуть... одним глазом...

- Боже мой! Ты, я вижу, намерен свести меня в могилу!.. Кому я говорю? Сядь на место!..

Но он все-таки успел на секунду выглянуть в квадратное, забрызганное водой окошко. И первое, что увидел, - это длинный, многопролетный железнодорожный мост, пересекавший реку. До моста было далеко, - может быть, верста или больше, но Леньке показалось, что за железными фермами моста он видит людей: на мосту что-то шевелилось и поблескивало. Вздрогнув, он отшатнулся от окна и побоялся взглянуть на мать, чтобы не заразить ее своим страхом. Но ее и пугать не надо было... Только старуха Тиросидонская чувствовала себя, как всегда, прекрасно. Положив на колени свой туго набитый мешок и черный зонт, она шутила, смеялась, подтрунивала над трусами и паникерами, которых и на пароходе оказалось немало.

Но вот машина под ногами у Леньки застучала потише, вот что-то заклокотало и забурлило и сразу смолкло. Только чувствовалось плавное движение и покачивание парохода.

- Что это? - прошептала Александра Сергеевна, подняв глаза на учительницу.

- Кончено, матушка, - ответила та, поднимаясь и закидывая за спину рюкзак. - С приездом вас...

Минуту спустя шумная толпа беженцев, весело переговариваясь, уже поднималась по отлогому берегу - туда, где виднелись какие-то низенькие приземистые строения, заборы, кусты и белые колпаки нобелевских цистерн.

Казалось, что все страхи остались позади...

И вдруг Ленька услышал у себя над головой знакомый улюлюкающий свист. Он увидел, что все вокруг побежали, и тоже побежал.

- Что случилось? - в который раз за эти дни спрашивали вокруг.

- Стреляют.

- Кто стреляет?

- Да вы что, - не видите? Красные открыли огонь с моста!

Кто-то толкнул Леньку, он споткнулся, уронил свой сверток, нагнулся, чтобы поднять его, и увидел, что действительно стреляют с железнодорожного моста. Но тут же он понял, почему стреляют.

По сходням, ведущим с парохода на берег, низко наклоняясь и закрывая руками головы, бежали один за другим люди в военной форме. Прыгая на берег, они разбегались в разные стороны.

- Смотри! - сказала Нонна Иеронимовна, схватив Леньку за плечо. Смотри, мальчик! И запомни!.. Это называется - крысы, бегущие с тонущего корабля.

Через час беженцы уже сидели на крылечке лесного хутора, верстах в четырех от города, пили парное молоко и с наслаждением ели черный пахучий деревенский хлеб.

Постепенно на хуторе собралось еще человек двадцать беглецов из Ярославля.

Где-то далеко бушевала гроза, где-то еще ухало и грохотало, а здесь, в маленьком хуторском садике, летали пчелы, щебетали птицы, мутно поблескивал и попахивал уютным дымком большой медный самовар; люди сидели на свежей зеленой траве, пили, закусывали, наперебой говорили, смеялись и уже не серьезно, а шутя рассказывали о тех страхах, которые им только что довелось пережить.

Были тут смешные и занятные люди.

Была молодая красивая московская дама с двумя близорукими девочками-близнецами. Вспоминая об ужасах, которые они испытали в Ярославле, дама поминутно закатывала глаза и говорила:

- Мне лихо было!.. Ой, не могу, до чего лихо мне, лихо было!..

Девочки робко усмехались, щурились и поглядывали на Леньку, который тоже иногда посматривал в их сторону, но при этом усиленно хмурился и начинал с деловым видом поправлять ремешок на сандалии.

Был среди беженцев толстый румянощекий парень, - как говорили, купеческий сынок, - которого сопровождал дядька, старик по имени Зиновьич. Над румяным детиной все смеялись. Рассказывали, что в Ярославле он жил в гостинице "Петроград", в угловом номере. Ночью снарядом оторвало весь угол дома, комната превратилась в открытую террасу, а парень так и проспал до утра, ничего не заметив и не услышав. Вокруг хохотали, а детина пил чай, прилежно дул на блюдечко и, тупо улыбаясь, смотрел в одну точку. Ленька тоже смеялся, но смешным ему казалось не то, что у детины такой крепкий сон, а то, что его, почти взрослого человека, водит за руку дядька. Это было как-то старомодно, по-книжному причудливо, и, хотя купчик не был ничем похож на Гринева, а скорее на Обломова или на Митрофанушку, Леньке вспомнилась "Капитанская дочка" Пушкина.

Много шутили и подтрунивали и над другим молодым человеком, над каким-то счетоводом или конторщиком из Углича, которого звали Николай Александрович Романов. Говорили, что это переодетый и загримированный Николай II, бежавший из своей екатеринбургской ссылки. Конторщик на бывшего царя ничем не походил, был выше его и лицо у него было бритое, но Леньку занимало смотреть на этого человека и думать: а что если это и верно Николай Второй?.. Что ж удивительного: усы и бородку сбрил, щеки подрумянил, а ноги... Что ж, и ноги, наверно, можно подлиннее сделать!.. Он даже пересел поближе к конторщику, чтобы посмотреть, не на высоких ли каблуках у него штиблеты...

Лежа в высокой густой траве, Ленька смотрел в голубое чистое небо, прислушивался к щебету птиц, к разговорам, к смеху, к звону посуды... Все плохое забылось, было легко, весело, похоже на пикник.

Развеселилась даже Нонна Иеронимовна.

Когда был допит второй самовар и все поднялись, чтобы продолжать путешествие, Ленька вспомнил о бордосской жидкости и стал искать бидончик.

- Да оставь ты, наконец, свою бандуру! - закричала на него учительница.

- Какую бандуру? - заинтересовались вокруг. - Разве мальчик - музыкант?

- Ого! Еще какой!..

Леньку окружили, стали просить, чтобы он показал, что у него за музыка такая. Ленька засмущался, покраснел, стал отнекиваться. Но в конце концов ему пришлось не только развернуть пакет и показать бидончик, но и объяснить, зачем он ему нужен.

Никто из его объяснений ничего не понял, только девочки-близнецы слушали Леньку с интересом, и одна из них даже потрогала осторожно бидончик пальцем.

Шумная веселая компания, растянувшись длинной цепочкой, шла извилистой лесной дорогой. Позади всех тащился со своей бандурой Ленька. Он был обижен, дулся на Нонну Иеронимовну. Учительница несколько раз оглядывалась, искала его глазами, потом сошла с дороги, подождала мальчика и пошла рядом.

- Ну, что? - улыбнулась она.

- Ничего, - пробурчал Ленька.

- Не сердись, Алексей - божий человече, - сказала старуха. - Ты молодец, доброе дело делаешь. Хороший, говоришь, дядька этот твой Василий Федорыч?

- Да. Хогоший, - ответил Ленька.

- А кто он?

Леньке было трудно объяснить, кто такой Василий Федорович. Просто хороший человек. А почему хороший, - этого словами не расскажешь. Вот Нонна Иеронимовна тоже ведь хорошая. А собственно, - чем? Смеется, грубит, кричит, как извозчик, шуточки вышучивает!..

Весь день шли - полями, лесами, дорогами, тропинками и межами. Заходили в деревни и на хутора, пили молоко, не щадя животов объедались хлебом, творогом, огурцами, салом, курятиной.

Постепенно компания беженцев таяла, рассеивалась. Почти в каждой деревне с кем-нибудь прощались, кто-нибудь уходил, отставал, сворачивал в сторону. Отстала московская красавица со своими близорукими девочками. Ушел на Гаврилов Ям розовощекий детина с дядькой Зиновьичем. Как-то незаметно исчез, растворился и Николай Александрович Романов.

"Наверно, за границу пробирается", - подумал Ленька, которому не хотелось так сразу расставаться со своей фантазией.

В деревне Быковке, уже под вечер, распрощались с Тиросидонской. Обнимаясь и целуясь с учительницей, Александра Сергеевна заплакала.

- Берегите нервы, дорогая, - сказала старуха, погладив ее по плечу. Они вам еще ой-ой как пригодятся!..

А Леньке она сказала:

- И ты тоже, Бетховен... Играй на чем хочешь - на бандурах, на балалайках, на барабанах, - только не на маминых нервах. Понял меня?

- Понял, - улыбнулся Ленька. И, увидев, что учительница протянула ему руку, как-то неожиданно для самого себя нагнулся и приложился губами к этой грубой, шершавой, не женской руке.

...Расставшись с учительницей, Александра Сергеевна заскучала. Без Нонны Иеронимовны стало совсем трудно. Нужно было действовать и решать все вопросы на свой страх и риск.

До Чельцова оставалось еще верст пятнадцать-шестнадцать. И - самое страшное для Александры Сергеевны - впереди лежала Волга, через которую опять предстояло переправляться на правый берег.

Время было позднее, темнело. И, подумав, Александра Сергеевна решила остаться в Быковке до утра.

Хозяин избы, где они остановились, весь вечер был чем-то озабочен. Поминутно он куда-то выходил, с кем-то шептался, выносил из сеней во двор что-то тяжелое. Когда Александра Сергеевна попросила у него разрешения остаться на ночлег, он крякнул, переглянулся с женой, почесал в затылке.

- А вы вообще кто будете? - спросил он.