Где твой дом? - Любовь Воронкова

Мысли Анны Федоровны перекинулись на Веру:

«Вот и еще одна сухота. Люди вон как-то умеют жизнь свою улаживать, а у этой все то овраг, то буерак. Славу добывать ринулась. «На любое пойду, лишь бы знали, кто я такая». А когда главным становится это «я», не миновать такому герою валиться под гору».

Вера, как всегда, в брезентовом фартуке, в платке по брови, из-под которого торчали прямые темные волосы, обрадовалась, увидев Анну Федоровну. Белозубая улыбка осветила ее лицо.

— Ну как, Вера, налаживается дело?

— А чего ж? Налаживаем помаленьку. Никанор Васильич подсобил. Комбикорму из «Дружбы» привез — дали взаймы.

— А сама попросить не могла, ждала Никанора Васильича?

— Сама-то, сама. Если бы не закрутилась до смерти, так попросила бы. А уж если не по силам за гуж взялась, так… куда уж.

— Брось, брось, Вера, не ты одна виновата в том, что произошло. Сбили мы тебя маленько. Ну, да ладно. Умнее будем. Как бригада у тебя?

— Ничего. Бабы работящие. Бригадой-то куда легче работается, что говорить.

Они медленно шли по берегу, поглядывая на уток.

— А что я думаю, Анна Федоровна, — сосредоточенно сдвинув брови, продолжала Вера, — вот вы все говорите — учиться надо, учиться надо. А что, скажете, Долинюк, например, образованная, что ли? Или еще там кто?..

— Представь себе — образованный человек Долинюк. И все передовые люди если не учились, так учатся. Для того чтобы передовым человеком быть, кругозор широкий нужен. А без чтения, без образования какой же кругозор?

Наступило молчание.

Налетел ветер, жестко прошелестели тростники над водой. Утки спокойно покачивались на светло-серой зыби…

Анна Федоровна чувствовала, что Вере хочется спросить об Арсеньеве, но она никак не может отважиться на это.

— Ты слышала? — Анна Федоровна решила помочь ей. — Григорий Владимирович уехал от нас.

— Слышала, — сдержанно ответила Вера. — Совсем?

— Совсем.

— А с Женей как же? К себе возьмет?

— Не знаю.

— Ага, значит, не взял еще, — глаза у Веры блеснули, — и не возьмет. Он такой. Ему никого не нужно. У него ледяшка вместо сердца.

— А девчонки нынче уток сдают. — Анна Федоровна поспешила переменить разговор. — За первой партией машина пошла. Ревет вся бригада без памяти!

Вера усмехнулась:

— Я тоже, бывало, хлюпала. А что ж делать — на то и растим, чтобы сдавать… — И повторила задумчиво: — Значит, уехал…

Пожаров получает пощечину

— Страну кормить надо, — сказал Никанор Васильевич Руфе, — для того и работаем, для того и растим животное. Ведь не для забавы его мы растим.

Но Руфа все это хорошо понимала и без Никанора Васильевича. Однако когда возле птичника зашумела машина и шофер Гриша прогудел, давая знать, что приехал, — у Руфы сбежал румянец с лица.

Сегодня на птичнике собралась вся бригада — все шесть человек. Утки толпились у кормушек. Они недовольно бранились — время поесть, а в кормушках нет ничего.

Но девушки, молчаливые, озабоченные, вместо того чтобы дать корм, отделили от стаи несколько сотен и потихоньку начали загонять в птичник. Утки сначала удивленно крякали, поглядывая на своих птичниц то правым, то левым глазом — смотреть прямо вверх они не умели.

«В чем дело? — спрашивали они. — Мы хотим есть, мы хотим на воду, мы хотим ходить по берегу — для чего это с утра загонять нас в птичник?»

Сначала крякали тихонько. Потом начали повышать голос. И когда загнали их в маленький, тесный отсек и начали хватать по две, по три прямо за шею и передавать через окошко в машину, утки подняли истошный крик. Они метались по отсеку, старались забиться куда-нибудь подальше в угол, совались под ноги своим птичницам и кричали, кричали, кричали.

Никанор Васильевич стоял у самого окна и передавал уток в машину. Рабочий около машины принимал их — бросал в кузов, не глядя, куда и как они упадут. Утки летели, как белые мешочки, шлепались об пол кузова, но тут же вскакивали, взмахивали крыльями и продолжали отчаянно кричать, вытягивая шеи. Их крик оглушал птичниц и перевертывал им сердце.

Руфа первая не выдержала.

— Да что ж это такое! — сердито, дрожащим голосом сказала она. — Что ж вы так-то? Ведь они живые!

— Некогда с ними цацкаться, — возразил Никанор Васильевич, — не стеклянные, не разобьются.

— Да потише вы, потише! — со слезами попросила рабочего маленькая Аня Горкина. — Чего вы швыряете их? Они и там еще натерпятся.

— Скорей, скорей, девушки, — поторапливал Никанор Васильевич. — Сейчас еще две машины придут. Нельзя задерживать, сами знаете.

Машина отошла, увозя живой, белый, просящий защиты и плачущий груз. Девушки, мрачные, ошеломленные, вытирая слезы, вышли на выгон. Женя была среди них. Она молчала.

— Еще загонять? — спросила Руфа, хмуро глядя на Никанора Васильевича.

Никанор Васильевич вытирал платком вспотевшее лицо, намокшие седые виски.

— Ну, а как же, — ответил он, — загонять, и немедленно.

Это была пытка. Ведь они этих уток вынянчили, выходили, заботились о них, как о маленьких детках… И утки знали их, привыкли видеть от них только ласку, и корм, и защиту от всяких врагов — от бродящих по ночам кошек, от ворон и всяких неведомых зверей, грозящих им в ночные часы. А теперь сами, вместо того чтобы вступиться, гонят их куда-то, хватают за шеи, бросают…

— Эту не дам, не дам! — закричала вдруг Фаинка. — Куда хватаете такую хорошую? Я ее у коршуна отняла, не дам! Она крупная, на племя пойдет.

И, схватив свою любимую утку, выскочила из отсека и выкинула ее из окна на выгон.

— Беги, — крикнула она утке, захлопав в ладоши, — беги отсюда!

Девушки сочувственно переглянулись. Но Никанор Васильевич нахмурился.

— А вот это уже — детство. Пора взрослыми быть, пора трезво смотреть на вещи. Вы же знали, что они на мясо пойдут.

— А если бы мы их не любили… если бы не жалели… — у Руфы прерывался голос, — разве могли бы мы их так выходить?

— Уж слишком вы трезвый, как я погляжу, — ввязалась резкая Клаша Сухарева. — «Мясо, мясо»! Это вам — мясо. А нам — наши утки!

— Не понимаете вы ничего, — плача подтвердила Аня, — ничего-то, ничего не понимаете.

— А еще до седых волос дожили… — проворчала Катя.

Женя молчала. И только один раз выдала свои чувства. Поймав двух уток, она прижала их к груди, подержала так, уткнувшись в их белые шелковые перья. И потом отдала. Сжав дрожащие губы, она молча вылезла из отсека и ушла из птичника.

Машины приходили и уходили. Все утро над птичником стоял истошный утиный крик.

Наступил обеденный перерыв. Никанор Васильевич с последней машиной уехал в совхоз. Девушки знали, что сегодня домой сходить не придется, принесли обед с собой. Они уселись около птичника на сухой соломе, разложили все, что принесли, — хлеб, лепешки, яйца, бутылки с молоком. Тетя Наташа сунула два пирога с кашей и луком — Женя любила такие пироги. Но разложили еду, а есть не могли.

— Кто пирогов хочет? — сказала Женя. — Берите.

Катя отломила кусок, откусила.

Соблазнилась и Фаинка, взяла пирог, но тут же положила его обратно, уткнулась лицом в ладони и заплакала в голос:

— Уточки мои, уточки! Ой, мои уточки!

— Да ну вас, — проворчала Руфа и, оставив свой обед, встала и ушла на берег.

Женя сидела и молчала, обхватив руками колени. Наверно, никого и ничего любить нельзя. Даже утку. Надо быть глухой и немой, как вон та колода, что лежит под ветлами.

В эту печальную минуту, когда девушки сидели над своим нетронутым обедом и плакали, хлопнула калитка, перед ними появился Пожаров.

— Привет! Ну, как — сдаете?

— С вашей помощью, — язвительно ответила Клава.

— Что ж поделаешь, что ж поделаешь, — Пожаров развел руками, — не разорваться мне. Вы не одни у меня.

— А мы и не у вас вовсе, — оборвала его Аня, — мы у Никанора Васильича.

— Рад бы. Да вот Никанор-то Васильич и прислал меня сюда. У него голова разболелась, а Пожаров разрывайся.

— А мы и без вас можем, — насмешливо глядя на него припухшими от слез глазами, сказала Катя, — а то, чего доброго, разорветесь еще.

— Вы нам вот что скажите, — спросила Клава, — получим мы какую премию за своих уток или нет?

Женя не вмешивалась в разговор. Она слышала голоса, но смысл разговора не доходил до нее. Так вот шумят деревья, поют птицы, шуршат камыши… Тяжелые впечатления дня легли на ее душу. Арсеньев ушел из совхоза, перевелся на другую работу. Отец объявил ей, что он этого человека знать не хочет и на порог к себе не пустит. А она все равно любит Арсеньева и даже еще больше любит, чем прежде. И Арсеньев сказал, что, если она его любит, пусть идет к нему… А если она уйдет к нему — значит, надо порвать с отцом и с матерью, с родным домом…