Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

кровавый злодей! И я не пожелала его выгораживать, — закончила свой рассказ Шагаретт, — перед этим бледным, кисло-сладким ингризом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

О, если бы в мире не было ночи,

Чтобы для меня не наступала разлука с твоими устами.

Дакики

Пустыня ослепительно белеет песком, а море сверкает мириадами солнечных зайчиков. Вода шуршит тихими всплесками и шипит, сливаясь с песком. Тишина.

Стон воды возникает от неровности земли,

А здесь все равно — и море, и берег, и небо.

Темным китом на серебряной глади у песчаной отмели покачивается иомудская шхуна — кимэ. Она огромна, неуклюжа. Черное пятно на опаленном солнцем побережье. Зной гудит в ушах.

Забытая, заброшенная кимэ хорошо видна из развалин старого Чикишляра. На низком плоском серо-желтом возвышении стоят обрушенные белые стены без крыш. Безлюдье. Некому сюда заглядывать, нечего здесь делать. Море обмелело, порт перенесен рыбаками южнее, в Гассанкули.

Кимэ и руины загораживают море со стороны суши, а бывший город отделен от пустыни Дехистан солончаковым болотом версты три в поперечнике. Ни травинки, ни кустика колючки. Нечего делать здесь и скотоводам.

Пустынно до тоски, до зубной боли.

Среди руин бросаются в глаза кирпичные стены заброшенной таможни. По серо-желтому грунту к ней ведут черные колеи. Следопыт-охотник сразу определил бы — колеи-то свежие, от автомобиля. Но что здесь делать охотнику? Сюда, в Чикишляр, и джейраны не забегают. Жил когда-то здесь джадугар, занимавшийся «кехонат» — гаданием по звездам для контрабандистов. Но сделались редки контрабандисты на Каспии. От скуки и безделья ушел из Чикишляра и джадугар. Тишину руин нарушают лишь вопли чаек да скрипучее карканье стервятников-грифов, по привычке гнездящихся в старой бойне. Тоскливо смотреть на скелет города, некогда живого, веселого, буйного порта.

Про большое чикишлярское кладбище говорят разное: там похоронены еще со времен нашествия каракитаев мусульманские мученики. Им когда-то поотрубали головы. Тени страдальцев бродят ночами среди могильных холмиков и, говорят, хватают прозрачными пальцами живых. Что ж, на мертвых всегда можно клеветать, мертвых может пинать любой, кому не лень.

Но мученики не беспокоят живых, потому что живые сюда, в развалины, и не заглядывают. Говорят, газ здесь все отравляет. Запах тухлых яиц всех пугает. По ночам по земле порхают зеленые огни. Где-то бурлит и хлюпает чудище Кайнах — грязевой вулкан. Лошади шарахаются от чудовища, даже отпетые, бесстрашные калтаманы предпочитают объезжать развалины стороной.

Обмелело море, и рыбацкие кимэ больше не заходят в залив. А из-за грязевого вулкана в голубой воде и рыбы совсем нет.

Темное пятнышко маячит в серебряной чешуе. Одинокая лодка ползет по морю. Плавно поднимаются и, вспыхивая брызгами, опускаются весла. Кто-то все-таки плывет. Солнце поднимается к зениту. Лучи слепят. Лучи отскакивают от глади воды. Ничего не разглядеть.

Упорно лодка скользит к черной громаде кимэ. Странный гребец в ней. Лицо замотано вуалеобразной шалью. Почти нагой торс темен, шоколадного цвета, почти черен от загара. Едва прикрывающие тело легкие покровы лишь подчеркивают стройность и силу женщины-гребца. Про таких поэты Востока говорят «сарвитан» и «танисимин» — кипарисостанная и серебротелая. Но если первое сравнение вполне подходит женщине-гребцу, то цветом кожи она уподобляется не серебру, а скорее… ее можно сравнить с эфиопкой.

Поразительное зрелище — красавица в лодке! Сама Дева моря! Но женщина не хочет привлекать к себе внимание.

Она остановила лодку на отмели, прячась за громадой кимэ, спрыгнула в воду, где уровень не превышал стройных щиколоток. Она обдает себя ореолом брызг, она обливается и резвится, делаясь еще больше похожей на Деву моря. Материя облегает ее тело. Серебряный месяц у нее в мокрых волосах. Серебро ожерелий сверкает на шоколадной высокой груди. Купаясь, она сбросила остатки одежды, и серебряные монеты составляют все ее одеяние. В священной Авесте прекрасная и благородная Адвисура Анахита украшала свою нежную шею многими ожерельями, а тонкий стан свой стягивала драгоценным поясом, чтобы грудь ее была красивой и привлекала взоры мужчин.

Морская дева, вся блистая в кольчуге из капелек воды, вышла из пучин, небрежно потянула лодку за собой и, убедившись, что она крепко засела в песке, снова бежит по воде, шаля и вздымая брызги. Спешит стройная, гибкая богиня. В ней нет стыда. Но кто увидит ее здесь, среди морской пустыни? Прозрачная вуаль не скрывает нежного подбородка, улыбки ее приоткрытых пухлых, ярких губ. Глаза ее сияют черными ищущими огнями.

По всем ее движениям, решительным и уверенным, ясно — Дева моря здесь не первый раз. Она знает путь к кимэ. Но лоб ее вдруг пересекает складочка. Деву моря что-то беспокоит, тревожит.

И все же она не боится, она уверена в себе. Она решительно ударяет ладошками по огромному боку шхуны, черному, растрескавшемуся. Шершавые доски, старые, обветшавшие. Кулачки сжимаются и барабанят. Дева моря не боится. Она уверена, что ее ждут. Она наедине с морем, солнцем, пустыней. Она бесстыдна и откровенна в своей наготе, прикрытая только мириадом капелек воды и серебряными монетками ожерелий. Чего же ей прятать красоту? От кого? От того, кто ее ждет?

Она перестает стучать в бок старого, ветхого кимэ и быстро, обезьянкой, карабкается по растрескавшемуся боку покачивающегося судна. В доски вбиты штыри. На них ловко становятся нежные, маленькие босые ступни. Мелькают малиновыми огоньками накрашенные ноготки. Ловко, целомудренно она перекидывает ногу через низкий борт и уже идет, порхает танцующей походкой по серым трухлявым доскам палубы, горячим от солнечных лучей. Живая бронзовая статуя, облитая солнцем, ослепительна на фоне грязно-серой палубы, обвисшего ветхого рангоута, расшатанных мачт. Все в ней от античного изваяния парфянской Афродиты — точеность форм, совершенство линий упругой фигуры, — все, даже варварская тяжесть ожерелий, прячущих округлости груди под шевелящейся, бряцающей кольчугой серебра.

Она бежит по палубе к невысокой судовой рубке. Она счастливо смеется. Конечно, ее ждут. Дверь раскрыта. В черном ее провале стоит он, любуется прекрасной, возникшей из жидкого серебра, сияния, блеска моря богиней.

— Вырвалась! — звучит воплем его голос. — Я жду тебя каждый день, каждый час. Много часов!

В объятиях бронзовая статуя оживает. Она теплая. В теле ее бьется неистовая кровь. Глаза ее — звезды, глаза ее — бездна. В глазах ее тонут все упреки.

В чувственном упоении они ничего не видят, кроме друг друга. Время для них остановилось. Простим им их неистовство.

Им нет дела до окружающего. Им нет дела до моря, до белой пустыни, до белых развалин. Им нет дела