Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин

нас есть плохие мусульмане — они говорят о доброте. О, они испытывают отвращение к крови. Таких скверных мусульман надо истреблять во славу веры. Такие мешают, нужна жесткость! Это говорю я — Овез Хан».

Овез Хан очень представительный, величественной наружности. Его сравнивают с самцом породы нар. И он гордится своей мужской силой.

При случае он любил блеснуть своими знаниями, своим кругозором. Овез Хан учился в Петербурге, и в Лондоне, и в Стамбуле. Он был европейски образованный человек и никогда не терялся, совещаясь со своими военными советниками, офицерами прусской школы, оставшимися жить и работать в иомудской степи после восточно-бухарской авантюры Энвера-паши в 1921 году. Овез Хан отлично разбирался и в военных делах, и в делах международной политики.

Он имел своего представителя в Лиге наций, и ему казалось, что вопрос о Великом Иомудистане от гор Эльбурса до Аральского моря близок к разрешению. Но консулу Хамберу многое не нравилось. Овез Хан держался слишком самостоятельно и третировал англичан. Хамбер, полнокровный человек, всегда нервничал, беседуя с Овез Ханом: «Вам надо оставить жесткость в отношении персов. Разве можно превращать пленных в живые мишени для стрелковых упражнений ваших джигитов? Мы поддерживаем вас, ваши устремления, мы стараемся помирить вас с Тегераном, чтобы вы могли вместе, объединенными силами, ударить по большевикам. Но если вы будете чинить жестокости, расправляться с персами, красть и продавать девушек, поверьте, мы никогда не найдем общий язык».

«Персы не люди. Шииты не мусульмане. И потом, в последних боях они сопротивлялись, убили моего брата! Месть вопиет! Мы их проучили. Они знают, что их ждет в Иомудской степи. Так поступал Тимур. Он говаривал: „Осажденные сопротивлялись. Кому? Мне — повелителю мира. Они заслужили наказание и месть! Наказание за то, что не повиновались повелителю мира. Месть за то, что убили столько моих воинов“. И Тимур приказывал складывать из живых людей минареты. Жестокость? Нет, разумная жестокость! Пусть народы боятся, пусть повинуются! Всех здоровых, крепких мужчин Тимур забирал и гнал на штурм городов и крепостей впереди своих воинов. Жестокость? Нет, разумная жестокость! Враг трепетал, тимуровские воины сохраняли свою жизнь! Вы говорите — насилие над женщинами? Жестокость. Воины Тимура испытывали величайшие лишения. Много месяцев они не знали объятий жен, возлюбленных. Почему же победители должны щадить целомудрие пленниц? Сам пророк Мухаммед отдал после победы над неверными под Стоходом лагерь уничтоженных врагов и их семьи своим правоверным воинам на потеху. Жестокость? Нет, разумная жестокость, полезная для поднятия духа воинов. Понежившийся на ложе с девственницей, боец за веру будет сражаться еще злее».

Походившая на большую белую грушу, голова Хамбера розовела, наливалась кровью. Он не терпел возражений, а поведение Овез Хана ему явно не нравилось. Овез Хан вел себя слишком прямолинейно, слишком открыто. Он уподоблялся легендарному правителю Гургана — Кабусу, который к концу своего правления избрал путь жестокости и за малейшую провинность карал своих приближенных, не говоря уже о недовольных из народа, смертью.

— Я видела смерть и людскую кровь и в нашем кочевье, — рассказывала Шагаретт, и темные ее глаза темнели еще больше, — и мой отец, и мои дяди, вожди моего благородного племени, не щадили воров, разбойников и не мешали нам, детям, смотреть на казнь осужденных. И я видела! Много видела! Но такого?.. Овез Хан просто зверь! Однажды он поднялся на крышу айвана и увидел: его юная новая жена смеялась. Его жена веселилась без его разрешения. Она бросала мальчику — а все его сыновья воспитывались на женской половине до одиннадцати лет, — так вот, она бросала мальчику орехи и смеялась. Овез Хан приказал принести бидон с керосином, своими руками облил и жену, и мальчика — своего сына, чиркнул спичкой и… они сгорели в ужасных муках. А Овез Хан стоял руки в боки и хохотал: «Повеселитесь! Повеселитесь!» А мне он сказал: «Прочь, рабыня! — Ногой перевернул ведро воды, которое я притащила, и добавил: — Я еще не проверил твоей девственности, рабыня, а то я бы посмотрел, какой из твоего белого мяса получится шашлык». Зверь Овез Хан говорил на ложе захваченным пленницам: «Не противься, принимай наслаждение. Это твое первое и последнее наслаждение, ибо после того, как я спал с тобой, разве я допущу, чтобы мужчина ласкал твои прелести». И утром тут же у ложа он убивал свою жертву. Народ ненавидел своего хана.

И Хамбер, приехав в последний раз в Гюмиштепе, очень недовольно покачивал головой. Но Овез Хан не унимался. Он приказал привести в юрту какого-то Имана Кули.

Ввели юношу с приятным лицом, полного сил, в огромной папахе. Видимо, юноша был уже славным воином, потому что и папаха, и тяжелого шелка халат, и лаковые сапоги говорили, что он много сражался, много доставал добычи. Овез Хан приказал:

— Протяни свою нечестивую руку!

Юноша повиновался. Хамбер даже не понял, в чем дело. Что-то сверкнуло. Удар. Вопль. И уже нукеры тащили к дверям сникшее тело. Халат обагрился кровью. На кошме лежала еще судорожно трепетавшая пальцами отсеченная ударом сабли рука. «Наглец осмелился во вчерашнем разговоре грозить мне, Овез Хану, вот этой рукой», — сказал равнодушно хан. Он посмотрел на стариков яшулли, стоявших, низко опустив головы, так низко, что видны были лишь их папахи, на Хамбера, лицо которого так побледнело, что еще более уподобилось незрелому плоду, на сидевших в глубине юрты женщин.

— Не закрывайте лицо, эй вы, рабыни! — закричал Овез Хан. — Смотрите веселей. А ты, джемшидка, привыкай. Будешь смело смотреть на кровь — сделаю первой женой. По красоте ты достойна, а вот… слишком уж ты слабая. Подойди и скажи вон этому кяфиру, кто ты и как сюда попала.

Попала Шагаретт в юрту хана не случайно. Вообще по закону женщинам не полагалось ни по какому поводу присутствовать на совете стариков.

— Сэр, — сказал Овез Хан, — вы видели, мы жестоки, но справедливы. Не назовете же вы жестокостью, что я беспощадно наказал наглеца, нарушившего дисциплину, — и он посмотрел на все еще лежавшую на кошме в черной луже крови руку юного воина. — Убрать! А теперь вы можете, если захотите, задавать вопросы этим вот рабыням. Сэр, вы можете убедиться, что я, Овез Хан, и мои люди не нападали на джемшидов, не убивали их, не похищали их женщин. Напротив, мы освободили этих девушек из рук неверных насильников, и я великодушно предоставил им убежище в своей юрте. И готов сделать женой, любимой женой, любую из них и породниться с племенем джемшидов! Так ли, рабыни? Отвечайте.

— Он зверь. Он