Капитан Быстрова - Юрий Рышков

— Неужели мужиков хватать не стало, — вздыхала Арина, — если по тылам девчат стали гонять? Их ли дело среди немцев бродить? И без того многих женщин опозорили…

Аринины соображения насчет «нехватки мужиков» развеселили Наташу.

— Да уж ладно! — согласилась старуха в ответ на добродушный смех Наташи. — Вам, молодым, виднее. Одурела я совсем… Знала бы ты, какую ношу на себе тащим.

Причесавшись у зеркала, Наташа снова поднялась на чердак. Следом явилась Маша, и опять начался бесконечный и интересный для обеих разговор.

Стук в дверь заставил девушек затихнуть и прислушаться.

Арина впустила кого-то.

— Отец не так ступает, — прошептала Маша.

— Здравствуйте, Арина Никитична, — раздался женский голос. — К тебе я…

По голосу Маша узнала соседку Татьяну.

— Проходи…

— Значит, и до вас беда добралась? — продолжала Татьяна.

«Беда? Какая беда?» — спросила себя Маша.

Перепуганная, она торопливо спустилась по лестнице, убрала ее и вбежала в горницу. Послышались плач и причитания Арины.

Через несколько минут соседка ушла. И почти тотчас же на чердаке появилась бледная Маша.

— Папаню арестовали, — тихо сказала она и заплакала.

— За что? — не сразу спросила Наташа.

— Откуда нам знать?

На чердаке стало тихо. Только всхлипывала Маша, прижавшаяся к Наташиному плечу.

— Надо мне уходить. Могут прийти с обыском…

Дела принимали серьезный оборот. Над головой Козьмы Потаповича, над всей его семьей нависла опасность.

Наскоро посоветовавшись, женщины единодушно решили, что Наташе надо немедленно скрыться.

Маша вызвалась проводить ее за село, до лесной тропинки на Неглинное. Чтобы отвести глаза немецкому часовому у моста, они взяли с собой лопаты: жители Воробьева чинили в эти дни дорогу.

Выйдя за околицу, девушки напрямик лугом пошли к мосту. Немецкому часовому Маша, которую почти все солдаты комендатуры знали в лицо, нарочито любезно поклонилась, и они спокойно перешли реку.

— Не уйти ли мне с тобой, пока не поздно? — спросила Маша. — Бог знает чем все кончится? Нас с матерью тоже не помилуют за отцовские дела. Ты же не знаешь всего…

— Козьма Потапович — человек решительный… И ничего им о своих делах не скажет.

— А ты иль знаешь что? — тревожно спросила Маша, задерживая шаг.

— Кое-что знаю… Меня вам бояться нечего.

— Я понимаю… Только страшно все-таки, когда лишний человек знает. Я лучше бы умерла, чем тебя предала! — уверенно сказала Маша и, взглянув на землячку, доверчиво коснулась ее руки.

— Я тоже… Помни: что бы ни случилось — вы знать ничего не знаете. Главное, как бы ни подлавливали — ничего не говорите. Уличить отца не так-то просто…

Они шли по лесной тропинке. Километрах в двух от Воробьева, взвесив все, Наташа сказала старостиной дочке то, что при иных обстоятельствах предпочла бы скрыть. Она предупредила Машу, что к Козьме Потаповичу придет человек от Дяди.

— Скажешь, что я буду ждать его на Мокром Лугу завтра, к одиннадцати часам ночи. Запомни: пусть он идет между дубов и летучей мышью процыкает. Тогда я совой прокричу. Он пускай скажет: «Сова, загадай на Наташу». Я отвечу: «Это я». А он в ответ: «Я от Дяди»…

Маша все запомнила. По просьбе Наташи она безошибочно повторила задание слово в слово.

— Правильно! Дорогой еще повтори несколько раз. Вся надежда на тебя, не подведи…

— Что ты! Все сделаю. А не придет человек от Дяди, сама добуду его для тебя. Жди у дубов на Мокром Лугу. Надо будет — сама приду…

Они остановились. Маша объяснила, как идти дальше:

— Неглинное обходи лесом. Не придрался бы кто. Без пропуска комендатуры ходить далеко нельзя, запрещают. В Неглинном полицаи есть, а в Пчельню заходи смело: там никого нет.

— Я лесом пойду. Так спокойней…

Наташа поцеловала девушку.

— Кланяйся отцу с матерью, спасибо от меня передай. Авось обойдется с отцом. Сообщи, как его дела будут. Передашь через человека, который за мной придет. Прощай!..

Маша как-то сразу загрустила и увяла: ей не хотелось возвращаться в дом, где ждали новые волнения, тревоги, неизвестность…

Наташа быстро шагала по мелькающей солнечными пятнами лесной тропинке. Белые стволы берез и пахучие молодые листочки волновали ее. Слишком хорошо было в лесу! Стоголосый птичий гомон несся отовсюду, царствовал над округой.

Бесконечно родной и близкой казалась ей окружающая природа. Голубой купол неба, высвеченный солнцем и украшенный сверкающими облаками, казалось, пел вместе с птицами. Вся земля прислушивалась к этой радостной песне и отвечала ей буйным весенним цветением. Скромные ландыши, пробиваясь сквозь прошлогоднюю прелую листву, окружали толпой замшелые кочки и пни, усыпанные ранними весенними поганками на хилых ножках, и струили тонкий сладковатый аромат. Вдоль тропинки желтели одуванчики. Они тянулись к лучам солнца на тоненьких, полупрозрачных трубочках-стебельках, то и дело кланяясь под тяжестью садившегося на них жирного шмеля. Порхали белые бабочки, похожие на подхваченные ветром клочки бумаги…

Чем больше всматривалась Наташа во всю эту красоту, тем более ужасной и ненужной, бесчеловечно дикой и варварской представлялась ей война, разрушающая все, что стояло на ее пути, уносившая десятки тысяч человеческих жизней, тем острее и определеннее ощущала Наташа безвыходность и страшную, пугающую неясность своего положения.

Обойдя Неглинное лесом и осторожно пробираясь по лугам, пересеченным оврагами, Быстрова миновала Никольские Хутора.

Последние пять километров до Пчельни можно было пройти за полтора часа, поэтому она решила дождаться темноты: ночью безопаснее появиться в родной деревне.

Наташа свернула с тропы, спустилась в овражек и зашла в густой молодой орешник. Закусила лепешками, положенными в мешок заботливой Ариной.

От долгой ходьбы слегка ныла раненая нога. Стянув сапожки, Наташа опустила горевшие от усталости ноги в ручей. Потом, не надевая сапог, прилегла на шелковистую траву, прислушиваясь к звукам леса и рассматривая в просвет между ветвями небо. Вверху плыли ослепительно белые, озаренные вечерним солнцем облака. Где-то в стороне Неглинного послышался далекий шум моторов. «К фронту, наверно», — решила Наташа.

Чтобы хоть чем-то занять себя, она сорвала колыхавшуюся возле самого лица прошлогоднюю былинку тимофеевки и, взяв стебелек в зубы, стала перекатывать его из угла в угол рта. Это не отвлекло ее от тревожных мыслей о доме, о родных, которые, может быть, живы, а может, и нет, о товарищах по полку, считающих ее погибшей, о моряках, о Сазонове… О нем вспоминать было особенно грустно и тяжело.

В широкой развилке молодой березы Наташа заметила гнездо, из которого воровато выглядывала головка дрозда. Это самка высиживала яйца и втихомолку наблюдала за человеком, готовая чуть что немедленно поднять тревогу. Но соседство, так тревожившее дрозда, успокаивало Наташу: она знала, что птица обязательно почувствует, если кто появится поблизости.

«Помогай мне, помогай, будущая мамаша!» — подумала Наташа, стараясь разглядеть клюв и черные бисеринки глаз птицы.

40

Батальон СС, присланный для борьбы с Дядей, расположился со своим штабом в Воробьеве. В Неглинное была послана полурота и рота — в Пчельню.

Появившись в Пчельне перед самым заходом солнца, эсэсовцы заняли здание пустовавшей школы, а офицеры — дом бывшего правления колхоза. Вся рота не смогла разместиться в помещении школы, и квартирьеру пришлось около взвода растасовать по избам.

Мать Наташи, Елизавета, стояла на крыльце, когда машины с солдатами протарахтели мимо ее избы. Она не отпустила сынишку, хотя любопытство тянуло его побежать следом и посмотреть, кто и зачем приехал. Худая и бледная, с лицом, сохранившим следы былой красоты и величавости, гордая, осанистая, Елизавета долго стояла на ступеньках, задумчиво глядя на медленно заходящее солнце.

Прямая и честная, всегда беспощадная к неправде и несправедливости, Елизавета Быстрова в тяжелые дни оккупации стихла, замкнулась, увяла, разом постарела и, казалось, стала безразличной ко всему. Она не сердилась, не возмущалась, не спорила и никому не высказывала своего отношения к событиям: они словно не касались ее. Она твердо и мужественно решила раз и навсегда запастись терпением, сберечь силы для того, чтобы пережить кошмар оккупации и вынести непосильную для ее гордого и свободолюбивого характера ношу. Ей хотелось перетерпеть, чего бы это ни стоило, черные дни оккупации, чтобы потом, после победы, снова жить для своих детей и ради них. Муж ее, Герасим Быстров, первый председатель пчельнинского колхоза, смертельно раненный в 1930 году из обреза, умирая, завещал ей жить для Натальи, Паши и Николушки. Он завещал беречь их пуще всего на свете и воспитать достойными людьми, чтобы знал он, уходя из жизни, что умирает за будущее, в котором дети его займут почетное место.