Капитан Быстрова - Юрий Рышков

Почесав нерешительно за ухом, староста заискивающе спросил:

— Идти домой? Разрешите?..

— Иди, завтра даешь список подозрительных крашдан. Их послайт лагерь. Там капут!

— Кому же у нас на селе подозрительным быть? И так все давно общипано… Одни бабы и ребята… Воюет, на нашу голову Дядя… Грех один… Мое вам почтенье, ваше превосходительство!

Поклонившись офицеру, Козьма Потапович набожно перекрестился на убитых солдат и медленно пошел прочь, на ходу подтягивая сползающие штаны.

Подойдя к своему дому, он остановился перед крыльцом, постоял в раздумье и грузно сел на ступеньки.

Долго сидел он наедине со своими думами. Слишком тяжелой и опасной была его жизнь. Большое напряжение духовных сил подтачивало здоровье. Каждый новый день висел над головой новым кошмаром, от которого, казалось, не было возможности пробудиться.

А дни тянулись без конца и края.

Встревоженная неожиданным вызовом старосты в комендатуру, Наташа не могла уснуть. Лежа с открытыми глазами, она ждала его возвращения.

Наконец лязгнула щеколда. Козьма Потапович вошел в избу и, остановившись около стола, оперся на него обеими сжатыми в кулаки руками. Голова его бессильно опустилась на грудь.

Наташа не шевелилась и ничего не спрашивала.

Старик, заметив, что она не спит, заговорил первым:

— Шута ломать доводится на старости лет! И за что наказание такое?

Прикрутив фитиль, он потушил лампу и прошелся по избе.

В окно сочились голубые отблески рассвета. В избе стало прохладней, звонче проскрипели половицы.

Наташа поднялась и, озабоченно разглядывая старосту, потянула за рукав:

— Присядьте…

Они сели на лавке рядом, плечом к плечу.

— Что случилось, Козьма Потапович? — Наташа вспоминала слова Васи о том, что Козьма Потапович «отколол какой-то номер».

— Двух солдат вчера вечером в расход пустили. Из наружного патруля.

Наташа сбоку внимательно посмотрела на старика. Глаза старосты уже не казались ей такими неприятными, как вначале. Из-под густых нависших бровей они смотрели грустно, устало и безразлично. Его рука тяжело и безвольно лежала на столе, собранная в несжатый кулак. На ней резко обозначились узлы кровеносных сосудов.

Тихо положив на его руку свою, Наташа спросила:

— Кто же их? Дядя?

— Нет…

— Значит, вы?

— С чего это ты взяла?

— Кажется мне так…

— От тебя, пожалуй, скрывать нет смысла. Моя работа, — сказал Козьма Потапович. Он по-отцовски обнял Наташу за плечо: — Моя дочь тебе одногодка. Только далеко ей до тебя. Ишь какая ты самостоятельная. Подумать только — военная летчица! Сбили, так ты теперь к партизанам метишь…

— Скажите, Вася передаст Дяде обо мне? Можно надеяться?

— Передаст! Он же ихний разведчик. Не думай, он только по годам зелен. Вы, молодые, похлеще нас…

Старик посмотрел в окно и заговорил снова:

— Скажу тебе на всякий случай кое-что…

— Слушаю.

— И затем скажу, чтобы ты доподлинно знала, какой я староста. Будь в курсе… Мало ли что, когда наши придут. Может, и тебе придется подтвердить…

— Пожалуйста, Козьма Потапович.

— Дело было так: как-то раз под вечер, месяцев семь назад, только зима установилась, залучил меня к себе Дядя и говорит таким голосом, что и возразить не посмеешь: «Если мы Власова (он до меня старостой был) в расход пустим, немцы, надо полагать, тебя назначат. Фигура ты для них подходящая. Да и нам ты пригодишься. Будешь продовольствием помогать, а то зима, следов не скроешь. Трудно нам и голодно. Мох жрем. Председателей наших колхозных, кто не эвакуировался, и партийцев, из тех, что остались, немцы почти всех уничтожили, надо тебе поработать. Будешь нас в курсе насчет немцев держать. Сколько войск, когда и куда прибыли, когда тронулись… Понял?» «Понял», — отвечаю. «По рукам?» — «По рукам!» — «Побожись». — «А я в бога-то не того. Не очень…» — «Тогда присягни!»

Достал он из бумажника орден Ленина — с партбилетом вложен был — и подает мне. «Держи и повторяй за мной», — говорит. «Вот, — отвечаю, — вместо повтора!»

Поцеловал я орден и билет и слово крепкое дал.

«Ладно, — сказал Дядя. — Теперь держись, а то к богу на перекладных, хотя ты и не веришь в него». «Ты, — говорю, — не запугивай, нехорошо. Я по совести буду, не за страх…»

Через месяц Власов пулю партизанскую съел, а меня, гляжу, и впрямь старостой назначают. А до того в город вызывали, через переводчика говорили. Начальник спрашивает: «Ты единоличником был?» «Был! Из кулаков я», — мажу ему. «Против коммунистов идешь?»- «Иду, как не идти!» — «Ну, зер гут! Теперь нашу власть устанавливать будешь. Тебе как раз по душе. И от нас хорошо будет. Учтем твои заслуги…» — «С особым стараньем, ваша милость!»

А сам боюсь. Пугают меня должность и звание мое. Метнулся опять к Дяде, говорю: «Боюсь чего-то… Стал вроде против своих!»

Дядя смеется: «Лавируй, выкручивайся, чтобы быть не «против», а «за»! Гибкость нужна, оперативность. Главное, снабжение наше наладь. И поморозились многие, и с голода пухнем. За тебя я отвечаю. Имей в виду: мы здесь Советская власть, а я тебя кооптирую в старосты, чтобы нам помогал. Это почет для тебя, старого черте! Дуй обратно в село!..»

А меня страх не покидает: «Как же я потом выкручиваться буду? Как отвечу перед Советской властью?» «Я буду за тебя отвечать! Удостоверю… Работай…»

Вот с той поры и работаю. Душа у меня изменилась. Вредным я никогда не был, чтобы против Советской власти. Я не изменник и не контра какая-нибудь. Так, безликий был. — Козьма Потапович задумчиво погладил бороду. — Чего греха таить. Не все мне по душе в колхозах было. Видел я, как иные лодырничали, не работали, а больше всех пили и ели. И еще кое-что нехорошее бывало… Я и не пошел… Раза два меня в райком вызывали, внушение делали, а я все свое. Да еще как выпью, так, бывало, и хаю… Один раз арестовать пригрозили… Теперь только разобрался я, что не все тогда понимал и власть нашу не ценил… Немцы помогли оценить. И знаю: не стерпеть их нам никогда! Вот и стал я нет-нет за гумнами да за околицами их постукивать. Подкараулишь — и топором! Доложил, конечно, Дяде о своей квалификации.

«Ты же, черт старый, николаевский снайпер! Чего же ты топором? Коли так разошелся, на!»

Подарил он мне «Геко» и пистолет-автомат трофейный, а сам говорит: «Крой потихоньку под нашу марку, да не попадайся, а то другую работу сорвешь! А насчет фашистов, чем больше их поляжет, тем победа скорей будет. Нам за них перед историей не отвечать! Сами прилезли… Но чтоб на тебя и тень не пала! Все на нас вали!..»

Вот и пошло у меня. Часто нельзя. С сегодняшними — девять… Их из «Геко» поснимал. Не слышно, а крепко палит ружьишко. И прикладисто. Словом, я ошибку свою прежнюю перед Советской властью искупаю. Посмотришь, первым работником стану в колхозе. Не оценил я тогда, а сейчас опомнился. — Козьма Потапович тяжело вздохнул: — Офицеришко наш пригрозил мне, что всем партизанам скоро капут будет. Не карателей ли он ожидает?.. Были такие сведения. С Дядей борьбу усиливают. Он их здорово донимает.

Известие о карателях обеспокоило Наташу.

Она спросила старосту, когда и куда они могут прибыть.

— Не сказал… Если пришлют, сдается, будут они к городе и здесь, в Воробьеве. В районе Неглинного и Пчельни тихо. Там и немцев-то нет. Одни лишь полицаи.

— Поскорей бы Дядю увидеть! — вздохнула Наташа.

— Увидишь. Васька придет к вечеру. Извести Дядю на всякий случай о том, что пруссак наш грозится. Расскажи, что вчера я двоих убил под Дядину марку, как он сам велел. Передай, что список ненадежных требует… Но я постараюсь его без списка оставить. Он сам понимает, что у нас ненадежных нет. Все это — Дядина работа…

Наташа сладко и устало потянулась, разведя в стороны руки, и зевнула так, что захрустели скулы.

— Сейчас молока похлебаешь — и айда на чердак. Днем зайти могут. А вечером либо Васька, либо кто другой объявится и к Дяде проводит.

Наташа не спорила. Ей очень хотелось спать. Она позавтракала и, прихватив с собой подушку и одеяло, по приставной лесенке забралась на чердак.

Яркий свет зари проникал туда через небольшое слуховое оконце без рамы, отороченное соломенным ежиком, и розово-желтыми пятнами ложился на комья сухой земли.

Облака, всю ночь густо толпившиеся у горизонта, сейчас таяли и исчезали. Их клочья рдели на востоке золотым шитьем.

Заря разгоралась ярче и вскоре стала полыхать ослепительными красными огнями. Весь чердак засиял янтарем. Хлысты березового настила, уложенного по стропилам вдоль ската крыши, заиграли теплыми, прозрачными, коричнево-рубиновыми тонами, пробивающиеся между ними соломинки горели, как сусальное золото.

Сбоку от Наташиного ложа высилась груда пустых бутылок и пузырьков. Тут же рядом лежали два старых колеса без ободьев, сбруя, украшенная гвоздиками с блестящими выпуклыми шляпками, и хомут. От него приятно тянуло дегтем и сыромятной кожей.