Спасая Амели - Кэти Гольке

– Да, Рахиль подарила Иакову двоих детей, – сказала Лия и заметила, как бабушкины щеки заливает румянец. – По-настоящему он любил только ее.

В животе у Лии, как всегда при мысли о собственном бесплодии, затянулся тугой узел.

Бабушка заерзала в кресле, как будто таким образом можно было сменить тему разговора.

– Мы должны решить, где будем прятать тебя… и ребенка, – произнесла она, обращаясь к Рейчел. В ее голосе крепла решимость. – Я не… я не могу… отпустить тебя так скоро. – Она перевела взгляд с Рейчел на Лию, которая очень редко видела бабушку такой счастливой. – А когда эсэсовцы вернутся, чтобы тебя отыскать, они никого не найдут.

Сияющая Рейчел искренне поблагодарила старушку: девушка была счастлива. И не имеет значения, что ее сестре и бабушке может грозить смертная казнь, – они все равно думают о том, как спрятать ее и ребенка. Лия заметила, как между ее бабушкой и сестрой протянулись родственные ниточки, – словно иссохшие цветы, которые напились весеннего дождя. Они расцветают, выпрямляются, набираются силы прямо у нее на глазах. Это настораживало Лию.

Она встала. Приближалось время отправляться на урок хорового пения.

– У тебя есть все, что тебе нужно, бабуль? Пока я не ушла…

– Все есть! – Старушка коснулась руки Лии, не выпуская из другой руку Рейчел. – Все есть!

– Если мы договорились, тогда я напишу письмо, чтобы привезли Амели, – просияла Рейчел. – Сможешь завтра его отправить? Безопаснее будет сделать это не здесь в деревне, а в другом месте.

Лия кивнула, хотя эта просьба совершенно ее не обрадовала. Благодаря этому шифрованному посланию привезут ребенка – ребенка, который принадлежал Рейчел. Лия провела пальцем по письму, адресованному Фридриху, которое лежало у нее в кармане. Сегодня она его отправит – как обычно, напишет общие фразы, опуская важные события.

Стараясь не выдавать своих эмоций, Лия вдела руки в рукава пальто, намотала вокруг шеи толстый теплый шарф. Рейчел вышла в другую комнату – написать записку. В каждом ее движении сквозила решимость. Впервые с момента приезда Рейчел бабушка и Лия остались наедине.

– Все будет хорошо, – прошептала Хильда. – Все будет хорошо, вот увидишь!

– Рахиль и Лия… Это было бы смешно, если бы не было так грустно – правда жизни.

– Но твой Фридрих полюбил Лию – он всегда ее любил. У тебя есть дом, муж, целая жизнь, которую мы провели вместе, «Страсти Христовы», детский хор. А Рейчел сейчас в бегах, прячется. Ее предали: у нее нет ни дома, ни семьи, только мы. Ни понимания жизни, ни веры, насколько я могу судить. Моя дорогая, у тебя есть все. Согласись, что ты можешь быть великодушной.

– Наверное, так утешали и Лию, когда Иаков ее отверг.

– Не слишком-то он ее отвергал, – поддразнила бабушка. – У них родилось семеро детей!

Лия отстранилась от бабушки.

– Потому что ее никто не стерилизовал. И держу пари, что Рейчел тоже не стерилизовали.

Целых два дня Джейсона преследовали слова Бонхёффера. Они дали его разуму пищу для размышлений и не оставляли его в покое.

– Это даже не моя страна, – возразил журналист своему отражению, когда брился и смывал мыльную пену ужасно холодной водой. – А даже если бы и была моей, кто может остановить Гитлера?

Джейсон обдумывал эту мысль со всех сторон, пока ел, метался и ворочался перед сном, ехал в троллейбусе в редакцию газеты, и даже не заметил, как преодолел расстояние между остановкой и местом работы.

Пастор и его слова о высшей милости Иисуса не выходили у Джейсона из головы. «Неужели эта высшая милость и вынуждает Бонхёффера действовать? Та милость, во имя которой жил Иисус?»

И только к утру третьего дня у Джейсона хватило смелости заглянуть в собственную душу. Он узнáет, где живет Бонхёффер, и поговорит с ним. Но было уже слишком поздно. Фрау Бергстом, которая разрешила пастору провести службу у нее в доме, сообщила Джейсону, что Бонхёффер отправился в Померанию. Женщина подарила журналисту книгу Бонхёффера Nachfolge[31], сказав, что в ней лучше объясняется позиция пастора.

Джейсон прочел ее, последующие три дня мысленно переводя Nachfolge, или «Шипы и тернии апостольского служения», на родной язык, хотя, чтобы понять некоторые страницы, приходилось перечитывать их по пять, а то и по шесть раз. Несмотря на сложность немецкого языка, идеи Бонхёффера поразили Джейсона.

«Неужели возможно жить вот так? Как жил Иисус. А если нет, зачем Он нас этому учит? Показывает нам пример?» Вот о чем рассуждал Бонхёффер. Многие из его идей шли вразрез с девизом «получай все, что можешь, так долго, как сможешь» и «ищи новую сенсацию, пока кто-то из конкурентов не обскакал тебя», и Джейсон понимал, что пастор прав. Это было именно то связующее звено, которого ему не хватало в Германии.

Книга Бонхёффера заставила Джейсона заглянуть в себя, и ему не очень понравилось то, что он там увидел. Выяснилось, что жизнь вращается не вокруг него. И даже не вокруг Рейчел и Амели, хотя помощь несчастным – часть этой жизни.

Одно Джейсон понял точно, закрывая книгу: он заметил, как меняются его принципы, как над ним будто вырастают своды. Они становятся выше, исчезают из поля зрения, до них слишком высоко – не достать. Но впервые он понимал, что не сможет и не должен доставать их в одиночку.

Когда Джейсон наконец-то сдал свою сенсационную статью о Бонхёффере, его редактор едва не задохнулся:

– Нельзя об этом писать! Ты хочешь, чтобы этого парня арестовали? Выслали навсегда? Переделай!

Джейсон откинулся на спинку стула. Сильно сдавил кончиками пальцев виски, чтобы утихла боль, пока он мысленно редактировал статью.

Все написанное им было правдой, но чересчур сенсационной, направленной на провокацию, на то, чтобы заставить читателя задуматься. Поскольку нацистская цензура стала слишком жесткой, Джейсон даже не надеялся на то, что увидит свою статью в немецких газетах. Такая правда может гарантировать ему скорое возвращение домой или, что вероятнее, длительное пребывание в концентрационном лагере. А нью-йоркским издателям хотелось похоронить истории о Германии на последних полосах, там, где их никто не станет читать и не поверит в зверства Гитлера – в поголовное уничтожение евреев в Польше; в аресты политических активистов, пасторов и католических священников и в отправку их в концлагеря; в использование юных девочек, которым рано думать о материнстве, для того, чтобы они рожали от эсэсовцев; в уничтожение детей, которых нужно пустить в расход, потому что они не соответствуют идеалам рейха.

Неужели читатель считает, что все это пропаганда? Джейсон покачал головой. Ему десятки раз говорили, что у Америки свои проблемы, и он знал, что это правда: падение фондовой биржи, скудный урожай, суды Линча по всему Югу, которые, хотя сами американцы и не хотели этого признавать, слишком походили на то, как фашисты относятся к евреям. Янки не должны волноваться из-за неразберихи в Европе.

– Янг, признай, – смеялся его коллега Элдридж, – нужно играть, чтобы победить. Расскажи им ровно столько, чтобы продать эту сенсацию, но попридержи своих ретивых коней. Мученики никогда не выигрывают, а в данных обстоятельствах тебя просто арестуют цензоры – или распнут на кресте, а твоих героев убьют. – Он засмеялся собственной шутке и ткнул указательным пальцем Джейсону в грудь. – Эта статья принесет тебе несколько лакомых кусочков, и ты останешься в игре.

В тот вечер Джейсон возвращался в гостиничный номер пешком. Все его мысли были о работе, жизни, дешевом милосердии.

Судьба Амели беспокоила Джейсона с тех самых пор, как арестовали его первого связного. Малышка понятия не имела о том, что произошло с ее мамой, почему она теперь должна быть похожей на мальчика. Зачем ее ни с того ни с сего вырвали из городской жизни, увезли из родного дома и поселили с чужими людьми в деревне. Джейсон догадывался, что девочка наверняка напугана, сбита с толку – как бы хорошо ни относилась к ней женщина, которая ее прячет. И он почему-то сомневался, что материнские чувства этой женщины увеличиваются вместе с все возрастающими суммами денег, которые она требовала.

Но Джейсон никогда бы и подумать не мог, что Марк Элдридж, готовый при первом удобном случае утереть ему нос, поможет ему справиться с этим затруднением. Джейсон с Элдриджем и главным редактором уже собирались покинуть затхлую, прокуренную редакцию, когда Элдридж пожаловался:

– Ну и дерьмо эта негласная кампания Гитлера, направленная на избавление мира от тех, кто не такой, как он!

– Ты имеешь в виду евреев? – Главный редактор засунул карандаш за ухо и раздавил сигарету в пепельнице.

– Да, евреев… но не только их, – ответил Элдридж. – Всех.

– Тех, чьи политические взгляды отличаются от его собственных. Коммунистов, – кивнул главный редактор.