Спасая Амели - Кэти Гольке

Рейчел проглотила стоявший в горле комок. Она не обращала внимания на разговоры отца, которые тот вел за столом еще дома, в Нью-Йорке. Он упоминал о снижении иммиграционных квот для нежелательных иммигрантов из Восточной Европы. Тогда Рейчел думала, что отцу лучше знать. И что эти иммигранты действительно могут сильно разбавить американскую кровь. Но теперь она лицом к лицу столкнулась с предрассудками и ненавистью.

«Даже если евреи и не такие, как мы, притеснять их – бесчеловечно. Почему немцы не поднимутся, не возмутятся – не сделают хоть что-нибудь?» Когда к Рейчел приблизился вооруженный человек в форме, она вжалась в спинку сиденья.

Они уже подъезжали к Мюнхену, когда документы проверили у женщины, сидевшей через два места от Рейчел. Проверили также документы у ее сына. Рейчел плохо видела профиль мальчика. Он был юным, невысокого роста – макушка не доставала до верха спинки сиденья.

– Ваша фамилия Коган? Вы евреи?

– Нет… Я имею в виду, это фамилия мужа. Он… его уже больше нет в живых, – ответила женщина. Ее голос лишь немного дрожал от страха перед властью.

– Значит, ты еврейская шлюха. Это твой сын?

– Это Эрик, мой сын. – Женщина не обращала внимания на оскорбления.

– Фамилия мальчишки Коган?

– Да, разумеется.

– И он наполовину еврей, ja?

– Ja, но он всего лишь ребенок. И едет со мной.

– Еврей – везде еврей. Он будет сидеть в багажном отделении или сойдет с поезда.

– Прошу вас, mein Herr[27], я… я возьму его на руки, если так надо.

Но офицер не хотел ударить лицом в грязь перед остальными пассажирами. Он проучит эту женщину с ребенком, чтобы другим было неповадно. Рейчел видела решимость, написанную на его лице. Она глубоко вздохнула и затаила дыхание.

– Встать!

Представитель власти рывком заставил мальчика подняться и вытолкал его в проход. Мать схватила сумку и тюки и, спотыкаясь, поспешила за сыном.

– Ты оставайся здесь! – рявкнул офицер, силой усаживая женщину на место.

– Но это мой сын!

– Мальчишку ссадят с поезда, если ты не сядешь. Вот что бывает, когда спишь с der Juden![28]

Мальчик молчал с широко открытыми от ужаса глазами.

Испуганная женщина переводила взгляд с одного пассажира на другого – отчаянно моля о помощи. Но Рейчел видела, как все отворачиваются, прячут взгляды в книги и газеты, смотрят в окно, даже делают вид, будто спят – словно в такой ситуации можно заснуть!

Рейчел хотелось вскочить, броситься за нахальным военным, сказать ему все, что она о нем думает, поставить на место этого возмутительного наглеца. Но когда молодая мать обратила на нее свой взгляд, Рейчел показалось, будто та смотрит прямо ей в душу: знает, о чем она думает, что представляет, что отказывается сделать.

Рейчел отвернулась. Ни мальчику, ни женщине она помочь не могла. Рейчел не хотела привлекать в себе ненужного внимания и меньше всего хотела быть узнанной. «А если бы я не была в бегах? Если бы не пряталась? Помогла бы я им? И даже если бы я…» Рейчел закрыла глаза, откинулась на спинку сиденья и притворилась, будто спит. Девушка знала одно: она сама до ужаса напугана.

Хильда Брайшнер разложила тяжелые, похожие на попоны плетеные ковры на деревянных скамьях, которые были расставлены по периметру двора, и стала неистово выбивать. Размышляя о чем-то, она больше всего любила выбивать из ковров пыль, которая клубилась в воздухе. Что бы там ни говорили врачи о чрезмерных нагрузках на сердце, пожилая женщина находила в этом занятии чрезвычайное удовольствие. Бах!

Она несколько дней пыталась вычеркнуть из памяти рейд СС. Но что-то в их словах – еще до прихода Лии – постоянно вертелось у нее в голове.

Бах!

Они хотели знать, не приезжала ли ее внучка. Хильда понятия не имела, зачем им понадобилась Лия, и не хотела говорить, где она.

Бах!

И когда неожиданно во двор вбежала Лия, оказалось, что она эсэсовцам совершенно не интересна. Они твердили, что им нужна «другая». Ничего не понятно. Наверняка им нужны другие Брайшнеры.

Бах!

– Фрау Брайшнер? – Уже немолодой голос с едва заметным акцентом нерешительно окликнул ее со стороны задних ворот.

– Ja! – Хильда вздрогнула. – Я фрау Брайшнер.

Она терпеть не могла, когда ее отрывали от домашних дел. В деревне все об этом знали, поэтому не заглядывали к Хильде в гости, пока она не приготовит обед и не помоет посуду. Это неписаное правило мог нарушить только кто-нибудь нездешний.

– Мы можем с вами побеседовать, фрау Брайшнер? – Женщина с сединой в волосах стояла на дорожке, терпеливо ожидая. – Наедине?

Хильда обвела руками двор.

– Мы здесь совершенно одни. – Она вытерла руки о фартук, не сводя глаз с холщовой сумки незнакомки. – Но если вы хотите что-то продать, meine Frau, лучше ступайте прочь. У меня нет денег. – Старушка отвернулась от незнакомки, намереваясь продолжить выбивать половики.

– Nein, meine Frau! Я ничего не продаю, но… – Женщина заговорила тише и настойчивее. – Мне нужно с вами поговорить… с глазу на глаз.

Ее голос звучал твердо, что не вязалось с внешностью женщины. Хильда задумалась. Было что-то неуловимо знакомое в этой женщине. Лицо? Глаза? Хильда покачала головой. Она была уверена – никогда раньше она эту женщину не видела.

– Что вам нужно?

Женщина огляделась по сторонам. Хильде показалось, что она нервничает.

– Прошу вас, фрау Брайшнер, позвольте я войду в дом… Мы сядем и поговорим. Это… это важно для нас обеих… это очень личное.

Хильда нахмурилась. Внизу живота у нее неприятно похолодело. Она слышала, что в Обераммергау тайком пробираются иностранцы. Они умоляют, чтобы их взяли на постой, потому часть Германии уже «вычистили» от евреев и поляков.

Разумеется, Хильде было жалко этих людей. Гитлер нес разрушения. Ходили слухи о невероятной жестокости СС. Но это было очень далеко от Обераммергау. Люди, которые участвуют в «Страстях Христовых», никогда не станут так себя вести – такое поведение несовместимо с тем, чему учат «Страсти». Конечно, Хильда знала, что сама постановка «Страстей» направлена против евреев. Но это совершенно не означает, что жители деревушки ненавидят евреев – Хильда очень на это надеялась. По крайней мере, не все из них.

«Не станем же мы кусать руку тех, кто платит по нашим счетам, ведь так? И все же эта женщина не похожа ни на еврейку, ни на польку. Но разве можно сказать наверняка?»

– Как вы сюда попали?

– Прошу прощения? – Женщина наклонилась ближе, в ее глазах появилась тревога.

Хильда вздохнула. Она никогда не умела отказывать просящим, несмотря на то, что не могла позволить себе прокормить еще один рот.

– С такой сумкой далеко не уйдешь, meine Frau. Откуда вы? С кем приехали? – Хильда не хотела, чтобы на нее донесли за то, что она прячет у себя в доме беглецов – евреев или нет, – ее вокруг пальца не обвести. Если Хильда кого-то и пригреет, то только получив полную информацию и лишь потому, что сама решила помочь.

– Одна… Я пришла в деревню со станции.

Хильда вышла на улицу, огляделась. Ни души.

– Пожалуйста! – взмолилась женщина. – Не зовите никого. Позвольте поговорить с вами наедине.

– Что бы вы мне ни сказали – говорите здесь, средь бела дня, на улице.

Глаза женщины округлились, стали еще более испуганными. Хильде опять показалось, что в ее чертах есть что-то знакомое, но фрау Брайшнер была настроена решительно.

– Oma – бабуля, – прошептала женщина.

Хильда почувствовала, как екнуло ее сердце.

– Что вы сказали?

Женщина, продолжая сутулиться, шагнула ближе. Но ее шепот был едва различим.

– У меня есть новости о вашей дочери.

Хильде стало нечем дышать. Она узнала эти глаза – глаза своей дочери. Глаза Лии. Но продолжала возражать:

– Моя дочь умерла.

– Да, да, я знаю. Но я ее дочь – ваша внучка, Рейчел.

Перед глазами Хильды закрутился яркий калейдоскоп цветов. Старушка пошатнулась. Незнакомка бросила свою сумку и подхватила пожилую женщину с удивительной для ее возраста ловкостью. Сбитая с толку, чувствуя, что хочет присесть в кресло-качалку на кухне, Хильда махнула рукой в сторону дома.

Рейчел заботливо усадила бабушку в кресло-качалку, потом наполнила глиняную кружку водой из бочонка, стоявшего на столе. Пока бабушка пила, пытаясь отдышаться, Рейчел внесла со двора свою сумку, продолжая имитировать неторопливую походку.

Вернувшись в дом, Рейчел заперла дверь, задернула ближайшую занавеску, пододвинула к креслу-качалке невысокий табурет и стала ждать. Девушка была не в силах оторваться от глаз, которые были зеркальным отражением ее собственных.

Она жадно смотрела в лицо Хильде Брайшнер, на ее скулы, потом переместила взгляд на узловатые пальцы. Рейчел даже не ожидала, что у них столько общего. Казалось, она смотрела на саму себя, только на пятьдесят лет старше. Девушка едва сдерживалась, чтобы не засмеяться, не разрыдаться на плече у сидящей перед ней старушки.