Лаборантка (СИ) - Лётная Марина

Хлипкое равновесие, если и существовало, то теперь держалось лишь на шантаже Алёны, ведь смысл врать я уже утратил. Пока расчетливая девушка позволит мне дальше играть в гадкие беззаконные игры, я буду беспокоиться о сохранности здоровья Максима. Но к лишениям я уже начал готовиться — даром её просвещенность не пройдёт при любом принятом мной решении.

Нужно отдать должное — Алёна любезно дала время подумать. Бессоннице я радовался, словно сказочной возможности, а размышлять над правильным решением больше не мог. То, что я не спал, видел мрачный интерьер собственной квартиры, было приятным удивлением, ведь после этого отвратительного дня хуже было бы только отправиться в снохождения по дождливому городу. И после всего, что мне причудилось. После сорванного синтеза, принуждений Алёны, омерзительных умозаключений, Дана Евгеньевна снова стояла в дверях моей квартиры без сознания.

Влажные волнистые локоны — жесткие, огрубевшие на холоде; порозовевшее щёки. Я знал, что лаборантка приходит ко мне пешком, ведь пару раз устраивал слежку. Перед сном девушка была в душе, в прихожей витал обволакивающий, терпкий запах вишни, который вдыхать было болезненно сладко.

Видеть её — самое действенное утешение. В ушах оглушительно звенело: «Каждый раз вы открывали дверь с возбуждением вместо желания закончить это». Но ведь обидные до снедающего в груди трепета слова ей не принадлежали. Так мерзко я думал сам о себе. Всё озвученное в лаборатории — плод моего мучительного стыда.

— Проходи, — на лестничной клетке мерцала жёлтая лампочка, а в квартире мрак растворил силуэты, когда дверь захлопнулась. Мы вновь стояли друг на против друга, глаза постепенно привыкали к безмолвной темноте.

Я был рад. Очень рад… Почему-то под рёбрами трепетало от холодного ужаса весь тихий медленный вечер. С этого дня всё стало иначе, а что если бы Дана не пришла…

На нижней губе ощутился сахарный, тянущий поцелуй. Что бы я делал, если она не пришла?! Замёрзшие женские ладони мягко легли мне на шею. Кожа заныла от уличного холода, что Дана принесла с собой. Я отвечал на баюкающий тревогу поцелуй, позволяя себе наслаждаться, осторожно обвил ее за запястья и потянул руки к себе под футболку. Непроизвольно резко вдохнул воздух, когда её пальцы остановились на рёбрах, обнял, прижал лаборантку покрепче. От верхней одежды и влажных волос веяла прохлада. Язык скользнул в её приоткрытый от частого ледяного дыхания рот. Хотелось вдыхать, ласкать её как никогда нежно и неосторожно. Основательнее, серьёзнее, чтобы навсегда запомнить, какого это — чувствовать губы любимой девушки. И, наверное, чтобы перебить томительную приторную сладость, я распахнул пальто Даны и пробрался в потайной карман. Больше ключа, как и возможности зайти, у неё не будет.

Вместе с её верхней одеждой на пол отправились блузка и лифчик. Затем домашние брюки, джинсы вместе с ботинками, за которыми я наклонился на корточки, моя футболка — все чёртовы тряпки. Я раздел нас до белья и, замерев у ее длинных переминающихся ног, на мгновение прошёлся взглядом по дрожащей груди с огрубевшими от холода сосками, остановился на губах, которые девушка несдержанно кусала. Возбуждающий силуэт, возвышающийся надо мной, запечатлелся в памяти до головокружения. В паху молниеносно отвердело, неуемный жар наполнил плоть.

Обнаженной и дрожащей Дане Евгеньевне пора было спрятаться под одеялом. Я унёс девушку в спальню, уложил на прохладные простыни и лёг с краю, уцепив свалившееся на пол покрывало. Мы оказались по шею укрыты в щекотливом расстоянии друг от друга.

Ледяная кожа и горячая соприкоснулись до мурашек. Дана в моей кровати — залог уюта и спокойствия. В последний раз. Отказываться от этих встреч было страданием, понимать, что я прикасаюсь к ней сегодня, чтобы больше никогда этого не делать, значило жалостливо торговаться с собственным сердцем. В груди непослушно, тягуче ныло, вымаливая вернуть лаборантке ключ. Только я всё решил: нельзя продолжать лгать. Жаль, что раньше я этого не понимал, тратил ночи впустую, не замечая теплившихся чувств. Самый паршивый самообман из всех, на которые я пошёл.

Мы бесперебойно целовались. Её губы стали такие податливые, распухшие, касались скул, подбородка, спускались к шее. Я тонул в щедрой ласке и тянул Дану за собой в тесные головокружительные объятия. Комната плыла вокруг её зелёных горящих глаз — добрых, человечных — совсем не таких безжалостных как у Алёны. Моя ладонь гладила тёплую обнаженную спину, подкрадываясь к бедру, покрывающемуся мурашками. Нагревшееся одеяло повторяло изгибы её соблазнительного тела и моей скользящей по нему руки.

Мы не принадлежали друг другу и никогда ни о чем не договаривались — скорее, наоборот, как Дана писала своей подруге, если бы я выбрал другую, она приняла бы мой выбор, ведь девушка за меня не держалась — но почему тогда я страшился мысли, что упускаю её… Прямо сейчас, впиваясь в тонкую шёлковую шею. Почему костенели пальцы от мысли, что я буду делить постель не с ней… Тоска и наслаждение одновременно меня душили. Я готов был остановиться.

Но её рука смело пробралась под влажную ткань белья и схватилась за отвердевший член. Дана Евгеньевна не забывала, зачем стучалась ночами в мою дверь.

В паху быстро запульсировало от механичных движений, её тонкие пальцы, туго сжавшие ствол, натягивающие на головку кожу, бесконтрольно заняли в мыслях место тревог. Левой рукой девушка дотянулась до моего торса, поглаживая его также властно, как развлекалась с эрегированным членом. Я опустил руку к её намокшим трусикам — Дане нельзя было отставать от моего невменяемого состояния — забрался под край ткани и принялся медленно растирать чувствительную точку между горячих половых губ. Лаборантка тут же заюлила под настойчивыми прикосновениями, томительно изогнулась навстречу, прислонившись возбужденной грудью к моей. В паху у неё стало мокро и тесно, губы соблазнительно набухли, а пальцы, охватывающие меня, сбились с ритма.

Под одеялом становилось жарко. Мы мучали друг друга до откровенных, чуть осуждающих косых взглядов. У девушки на лбу выступила испарина — капелька пота потекла по виску. Наблюдать её изнеженные пытки, ощущать ладонь на ноющем от удовольствия члене было изнурительно приятно. Но ещё лестнее оказалось слышать распаляющиеся стоны. Я наслаждался состоянием лаборантки больше, чем бы то ни было в своей глупо истраченной жизни. Старался касаться её, как если самого хрупкого и дорогого сосуда, не мог до конца верить незнакомому, острому чувству. Я полюбил… Не думал, что когда-нибудь такое со мной случится.

От этой устрашающей мысли пульс раздался где-то в горле, и я жадно припал с поцелуем к лицу девушки. Соприкосновения влажных трепещущих губ словно облегчили алчное желание, но лишь на жалкие мгновения, пока горячие упрямые языки не нашли друг друга. Не терпелось ощутить её изнутри — но я не мог решиться на ещё полшага приблизить нас к завершению. Пускай бы этот момент нарастающего наслаждения, терроризирующего тело, длился всю мою оставшуюся жизнь. Чтобы Дана и я навсегда остались в этом идеальном моменте, а всё то зло, что я натворил, и заслуженные наказания бесконечно ждали меня за дверью квартиры.

Лаборантка лихорадочно забралась сверху, пытаясь смахнуть с лица непослушные пряди. Сценарий наших постоянных встреч неумолимо развивался в сторону разрядки. Она хотела избавиться от белья, успела согреться после ночной прогулки до моего дома. Но я словно выпросил ещё один поцелуй, посасывая её нижнюю губу. Мне хотелось целовать её, ласкать, вдыхать, только бы задержаться ещё на секунду — наступит очередной рабочий день, и мы так и останемся друг другу никем.

— Я тебя люблю, — наконец, я мог позволить себе избавиться от самой важной правды. Выпалить её едва разборчиво и остаться неуслышанным. Но даже зная, что Дана не понимает, сознаваться было панически страшно, хуже, чем в преступлении…

Лаборантке, ничуть не изменившийся в лице, не терпелось. Я не сдержал сожалеющей улыбки, пристально глядя в её почерневшие глаза, и поторопился снять с нас бельё. А в следующее мгновение с облегчением ощутил, как горячие узкие стенки охватывают ноющую головку, как влага стекает по раскаленному паху. С хлюпающими звуками и дрожащей в груди истомой мы стали двигаться друг другу навстречу. Меня охватил мандраж от признания, которое я тщательно оберегал от постороннего и собственного осуждения: любить оказалось приятно, но так трудно.