Лаборантка (СИ) - Лётная Марина

Дрожь в теле сильнее прежнего закралась в каждую откликнувшуюся потрясением клеточку, и внутренний голос завороженно повторил: «не является наркотическим средством»… Я не могла поверить, что у меня получилось… Я тоже преступница.

Не сразу вникнув в озвученные обстоятельства, я боязно потянулась руками к лицу. Денежный штраф и… двести часов исправительных работ? Антон Владимирович не сядет в тюрьму…

Я резко опустила ладони, пытаясь найти его ошарашенными глазами. Слёзы облегчения хлынули по загоревшемуся от напряжения лицу, мешая остановиться на директоре. Всё ещё заключенный в наручники мужчина вскочил на ноги и суматошно заметался по клетке. Он растерянно улыбался, переводя взгляд то на судью, то на меня.

— Кулибин Антон Владимирович, приговор понятен?

— Да…

— Заседание объявляется закрытым. Конвой, освободите оправданного.

Это было невероятно… Полицейские оперативно открыли лязгнувший замок на калитке, затем вызволили руки Антона и указали ему на выход. Расстегнутые наручники повисли в руке одного из сопровождающих. Директор неуверенно перешагнул через порог, и тут же за его спиной со скрежетом захлопнули решётчатую дверь, за которой остались двое омраченных чужих людей. Он замер возле ряда стульев: похудевший, изменившийся, освобождённый…

— Антон…

Поднявшись на непослушные ноги, я торопливо зашагала ему навстречу и рухнула в дрожащие, но тёплые объятия.

— Пожалуйста, пойдём отсюда… — он начал дышать глубже, сжимая меня за плечи. Словно воздух в зале и за решёткой предельно отличался.

Мы не оборачивались. Нога в ногу стремительно вышли в коридор под выжигающим ненавистным взглядом чёрных глаз, нацеленным нам в спины. На Алёне Борисовне не было лица, и когда мы втроём столкнулись на выходе, удрученно переглянувшись, она проронила лишь жалостливое "простите". Мне, Антону и сокрушающейся девушке не о чем было разговаривать и, несмотря на то, что она явно сожалела о своём поступке, мы не нашли для неё слов утешения. Нам лучше больше никогда не видеться…

В коридоре сновало множество людей. В разгар рабочего дня у каждой двери толпились мужчины и женщины с повестками в суд, ожидающие, когда решится их дальнейшая судьба… Мы, будто во сне, проследовали мимо. На улицу, на свежий воздух.

— Отпустите меня! Я в состоянии выйти сама! — вырвавшись из рук сопровождающих полицейских, Ирина Андреевна, судя по всему, всё это время ожидающая под дверью приговора для Максима, выскочила вперёд нас и, еле удерживая высоченную толстую дверь, скользнула на крыльцо здания суда.

Еще издалека услышав цокот её обуви, от которого студенты в университете очищали коридоры от своего жалкого присутствия, я одёрнула Антона и, не раздумывая, поторопилась догнать научрука. Она заслуживала хорошего отношения…

— Ирина Андреевна! — мы вышли следом на мокрый асфальт, в пасмурный весенний город, ежась от свежих порывов ветра, и окликнули преподавательницу перед тем, как она успела спуститься со ступеней. — Постойте!

Женщина нехотя замедлилась, не сразу остановилась, придержавшись за перилла, и сурово обернулась на мой неуверенный голос. Её карие выцветшие глаза, искаженные болью, невыносимо резанувшей мне по сердцу, замельтешили по нашим лицам, когда мы неловко приблизились. Антон Владимирович скромно опустил взгляд на её старую разношенную обувь. Значит, он тоже не знал, что научрук, испортившая наше знакомство на кафедре была бабушкой Максима… Она тогда сильно возмущалась, что в кабинете посторонние.

— Я хотела вас поблагодарить… И… Нам очень жаль, — я покосилась на мужчину, всю сознательную жизнь дружившего с её внуком, и нетерпеливо сглотнула слюну. Непредсказуемая реакция взрывной Ирины Андреевны сможет заставить меня съежиться, стоит ей только вдохнуть, перед тем как перейти на крик… Но почему-то мне показалось, что после пережитого нами в одном зале, преподавательница смягчится.

— Не поняла… За что? За что извиняетесь? О чём вы сожалеете? — вопиюще прищурившись, наклонившись вплотную к моему лицу, научрук зашептала сиплым прокуренным голосом сомнительные предостережения.

Я ощутила её несвежее дыхание, которое бывает после продолжительного голода и волнений…

— Девочка! Я говорила всё, что думаю о тебе! Ты ещё не знаешь, что отчислена?! Уходи отсюда и на кафедре больше никогда! Никогда не появляйся! Я готова выслать твои документы по почте!..

Значит, отчислена…

— Черт… — Антон схватил меня за лицо, бережно всматриваясь в глубину глаз, пока научрук горделиво отвернулась и зашагала по ступеням вниз. — Дана! Она не может так поступить!.. Мы разберёмся с этим позже! Я обещ…

— Не надо, — я облегченно выдохнула, с наслаждением рассматривая мелкие морщинки у век, выдающие в мужчине усталость и обеспокоенность моими проблемами. — Хрен с ней…

Всё к лучшему.

Мы продолжили стоять у ступеней, а вокруг не осталось ни души. Там, чуть поодаль машины выстраивались в будничные пробки.

Боже, он в паре сантиметров от меня кусал свои растрескавшиеся губы, очевидно, думая о том, как жестко оплошал. Чувства не входили в корыстные директорские планы. Надеюсь, ему хватит наглости перешагнуть через собственный поступок…

— Я месяц провёл в изоляторе и всё, о чем я думал — ты, — Антон аккуратно погладил большим пальцем мою щеку, вынуждая сердце отстукивать мольбы о помощи. — Я мог остаток дней провести в тюрьме, вспоминая о том, как мы…

Он осекся, сморщился и опустил тяжелый взгляд на лужу, в которой мы, оказывается, остановились. Ноги начинали намокать… Ерунда.

— Прости меня, если можешь, — Боже… Об этом не нужно было просить, как же ты не понимаешь! Я бы и рада была хранить обиду, ты мерзкий, Антон Владимирович… Но я не умела презирать этот незначительный недостаток… — Я одного не могу понять. Ты наверняка сама уже обо всём догадалась в суде… Но как же…

— Наркотик? — тихий шёпот затерялся в сигнале нетерпеливого водителя где-то позади. Затем послышался гул мокрых шин, врезающихся в асфальт. — Я действительно догадалась, только ещё задолго до следствия, слила всё в унитаз, отдраила посуду в тот день, когда ты заснул в кабинете. И поставила новые синтезы. И вообще-то я решила, что вина лежит на мне…

Призналась в этом перед своим беспощадным увольнением.

— Умоляю, прости меня, Дана… — Антон сбивчиво прижал меня с силой, уткнувшись ледяным носом в щеку, и в следующее мгновение стал прикасаться к ноющей от удовольствия коже мелкими извиняющимися поцелуями.

Ты на свободе. Ласкаешь и вымаливаешь извинения… Это невозможно было стерпеть.

Я просяще потянулась к его приоткрытому рту, и мы не осторожно столкнулись губами, робко отпрянув на незначительное расстояние.

— Кхм… Я тебя люблю, — поражённая словами директора, не меньше меня взволнованного этой непривычно звучащей новостью, я потеряла последние силы от последовавшей фразы и мягко облокотилась о его крепкую грудь, вздрагивающую от исступленного ритма. — Иди ко мне, моя маленькая…

Он судорожно обхватил мои губы, прижимая ближе за вскружившуюся голову, и светлые глаза спрятались за дрожащими бледными ресницами. Пылкий непристойный поцелуй у дверей здания, где вершилось правосудие, что мы обвели вокруг пальца. Словно неизбежный глоток воздуха после погружения на неизведанное мрачное дно, который мог и не случиться больше никогда.

И вдруг Антон открыл глаза. Старая-добрая хитреца сверкнула в бездонных чёрных зрачках. Я довольно ухмыльнулась в его тёплые губы.

Да уж, директор быстро приходил в себя…

— Нужно будет пригласить Димку на нашу свадьбу.