Адский поезд для Красного Ангела - Франк Тилье

— Неплохо для человека, который не в состоянии возиться с трупами…

— То есть?

— Это причина, которой она объяснила своей матери уход с факультета. Скажите, профессор, ведь ее обязанности ограничивались контролем над практическими работами первокурсников?

— Обычно наши студенты подменяют друг друга, чтобы сделать то, что они называют грязной работой. Приёр настояла, что сама будет следить за выполнением этого задания. В конце концов, это тоже входило в ее обязанности.

— Зачем вы привели меня в это жуткое место, профессор?

— После вскрытия тела́ отправляют в печь для сжигания отходов, она в другом помещении. В то время кремацией занимался мсье Тальон, служащий факультета. После препарирования Приёр передавала тела ему. Роль Тальона сводилась к тому, чтобы снять этикетку с ноги трупа, зарегистрировать его, а затем отправить в разогретую печь. Однажды вечером в том самом знаменитом тысяча девятьсот девяносто пятом году было так холодно, что замерзла наружная канализация. Ночью в интернатуре не работало отопление. Разумеется, печь не функционировала. Охваченный паникой, Тальон спрятал труп в холодильной камере, где мы храним тела перед обработкой формалином.

— Что-то я не улавливаю…

Он прислонился к чану, как если бы это была обыкновенная уличная стена. То, что плавало в жидкости, абсолютно его не смущало…

— У них с Приёр была чудовищная тайна…

— Какая тайна, черт побери, мсье Ланоо? У нас тут что, фильм ужасов?

— Приёр увечила трупы… — Он произнес это вполголоса, словно наши зрители могли разбить свои пластиковые стекла и придушить нас. — Она отрезала им пенисы, кромсала невскрытые части тела, отсекала языки…

— И вырывала глаза?

— Да… Она вырывала им глаза…

Человеческие аквариумы завертелись у меня перед глазами…

Эти истерзанные смертью тела, словно подвешенные в воздухе, этот витающий в резком белом режущем свете запах формалина заставили меня выскочить вон…

— Извините, господин профессор… Я не выспался и ничего не ел, только выпил кофе…

Он запер дверь на два оборота.

— Нечего стыдится. Вы бы не стали покупать билет в такой музей, верно? Хотя… — Он цинично усмехнулся.

— Почему этот служащий Тальон никогда ничего не говорил? — Мой голос прозвучал не совсем уверенно.

— Она с ним спала… Когда мы обнаружили этот истерзанный труп, Тальон, в надежде сохранить свою должность, все выложил.

— Что Приёр делала с отрезанными органами?

— Ничего. Тоже сжигала.

— А чем эта история закончилась?

— Мы попросили Приёр покинуть факультет…

— Самый легкий выход… Никакого расследования, никакой утечки информации, никакой дурной славы, так ведь?

Засунув руки в карманы и задрав голову, будто собирался сквозь стеклянную крышу созерцать звездное небо, он остановился перед фотографией сэра Артура Кизса.[34]

— Действительно, наименее болезненное решение для всех…

— Почему она занималась этими мерзкими делами?

— Чрезмерное влечение к патологическому. Очень сильная потребность исследовать, при столкновении с непониманием некоторых явлений ведущая, вероятно, к стремлению калечить. Что она искала в мертвых тканях этих тел? Неизвестно. Некрофилия, возможно, фетишизм. Анатом всегда стремится выйти за пределы видимого. Если он не контролирует свои ощущения, то представляет себя всемогущим… Легко, имея скальпель в руке и труп на столе, чувствовать себя Богом…

— Тальон поделился с вами подробностями своих отношений с ней?

— Что вы имеете в виду?

— Были ли это классические сексуальные отношения? Садо-мазо?

Он нахмурился:

— Да откуда мне знать? Вы принимаете меня за сестру Терезу?[35] Мы поспешили поскорей уладить это дело…

— Где я могу найти этого Тальона?

Он глубоко вздохнул:

— Погиб три года назад вместе с женой и двумя детьми в автомобильной аварии…

Мир Приёр рассеивался, как туман в лучах зари. Трупы сопутствовали ей в жизни, в смерти… во всем, чем она была… Голосом, в котором сквозила явная досада, я спросил:

— Были ли у нее друзья среди студентов? Люди, возможно осведомленные о ее некрофильских склонностях?

— Как я вам уже говорил, я не вмешиваюсь в личную жизнь моих студентов.

— Вы можете достать для меня список ваших учеников с девяносто четвертого по девяносто шестой год?

— Боюсь, он окажется слишком длинным. Спрошу у секретарши… Я вас покидаю, комиссар. Время мой главный враг, и с возрастом он становится все сильней.

— Может случиться, я приду снова.

— В таком случае назначьте встречу заранее…

Истина раскрылась. Приёр увязла в непристойности, замуровала себя в темных углах факультета, продолжая еще больше уродовать себя. Покинув стены факультета, она распрощалась с ужасом, изменила свою жизнь, внешний вид, отказалась от патологии, закопав ее в затененных глубинах своей души. Пыталась ли она тогда излечиться от недуга, который отравлял ее существование и заставлял жить с постыдной тайной?

Убийца обнаружил ее игру. И начал действовать через пять лет, когда она почувствовала себя в безопасности, живя своей маленькой упорядоченной жизнью. Своей монеткой он вернул ей сдачу, причинив непереносимое добровольное страдание. Око за око, зуб за зуб. Сделанный Элизабет Вильямс анализ оправдал себя, все сходилось. Убийца играл на двух разных досках.

Все сходилось, но ничто не приближало меня к нему. В парижских сумерках он был свободен, как орел, парящий над широкими охотничьими угодьями. Он выслеживал, играл, молниеносно ударял — и снова исчезал в кровавом тумане. Он повелевал смертью, он повелевал жизнью, он повелевал скрещением наших судеб…

Время ступить в мир боли пришло одновременно с пленительными испарениями ночи. Весь Париж будто озарился кишением светлячков.

Неподалеку от метро «Севастополь». Асфальтовый коридор для торговли сексом, несколько машин припарковано вдоль тротуаров, ряд тусклых, облупленных фонарей, едва пробивающих мрак. Тени, шныряющие в закоулках второго округа, сгорбленные спины в плащах, руки в карманах, взгляды опущены в землю. Две-три девицы подпирают стены, вонзив острый каблук в трухлявый кирпич фасада.

По дороге Фрипет в последний раз наставлял меня:

— Не разговаривай, главное — никаких вопросов, я сам всем займусь. Если они узнают, что мы хотим сунуть нос в их дела, за пятнадцать минут мы получим больше ударов, чем за пятнадцать раундов против Тайсона. Надеюсь, ты не взял с собой свою пушку? И полицейское удостоверение? Нас обыщут.

— Нет, все в порядке.

— А документы?

— Они при мне.

— Отлично. Ты заткнешься и будешь только смотреть. Напялишь на лицо кожаную маску, как самый отпетый сексуальный садист. Все шито-крыто. ОК?

— ОК.

— Сейчас мы войдем в главные потайные порнозалы Парижа. Ты не передумал?

— Давай, вперед…

Он положил руку мне на плечо:

— Скажи, комиссар, почему ты не отправляешь на войнушку своих прихвостней, своих агентов? Почему хочешь сам все делать?

— Личные причины.

— А ты не из болтливых, когда речь идет о твоей личной жизни…

Улица Гренета, сорок восемь. Металлическая дверь. Открывается небольшое окошко. Появляется кожаная маска с двумя отверстиями для глаз:

— Фрипет! Что тебе надо, грязный придурок?

— Какая радушная встреча. Мы хотим войти. И немножко поразвлечься.

— Давненько тебя не было видно.

— Теперь буду появляться.

— Бабки есть?

— У меня кореш при деньгах.

В окошке шмыгнули носом. Язык пробежался по кожаной маске.

— Чё ему надо, твоему корешу?

— Да он хренов любитель поглазеть. Ты таких и не видал. А теперь дай войти!

— Он чё, говорить не умеет? У него глотка нерабочая? Это мне не нравится…

— Впусти, говорю. Все в порядке…

— Так будет лучше для твоей задницы. Знаешь сегодняшний дресс-код?

— Униформа. У нас есть все, что нужно…

Дверь с чудовищным скрежетом открылась. Фрипет сунул двести евро в лапу Кожаной Морды. От этого типа, втиснутого в медицинский халат и доходящие до колен белые кожаные сапоги, за версту разило пороком. Чтобы назвать это местечко гостеприимным, потребовалось бы очень и очень много воображения; по сравнению с ним подвал показался бы настоящим дворцом… Высокая сексапильная женщина в облегающем купальнике из фиолетового винила стояла в позе кошки за чем-то наподобие бара. Свет красных лампочек у нее за спиной едва рассеивал темноту коридора. Кошка протянула нам пластиковые жетоны разного достоинства.

— Вечер порки в трибунале, если хотите, — бросила она голосом заезженной пластинки. — Гардероб направо. Переоденьтесь, рабы! — приказала она с циничным смешком.