Охота на волков - Андрей Щупов

— Не нырнув, не достанешь дна!

— Согласен. Но суть ведь не в том, чтобы достать. Ныряй — и уже что-то получится. Пусть болтают, что в одну реку дважды не входят, однако попробовать всегда стоит. Даже для того, чтобы лишний раз подтвердить правило.

Полковник замолчал, и Валентин, шумно вздохнуВ, неожиданно для себя выпалил:

— А может, вы не ныряльщик? Может, кто другой?

Глаза полковника глянули на него пристально и непонятно. На секунду вдохновенный блеск оратора из них исчез, и проступило нечто иное — скорее из категории жесткого излучения.

— Ты это о чем?

— Да так… К слову пришлось. Помнится, вы толковали что-то о величественной роли ассенизаторов.

— Правильно толковал. Дерьмо, милый мой, тоже периодически откачивают. Иначе захлебнемся. Впрочем, уже захлебываемся… — Константин Николаевич кивнул на дельтоплан. — Ладно, давай-ка двигаться! А то весь ветер упустим. Вон до того бугорка…

Валентин двумя руками ухватился за гнутую трапецию, рывком взгромоздил на саднящую шею. Позвоночник отозвался тягучей болью.

— Не суди — и не судим будешь, — прокряхтел он. То ли ему хотелось позлить красноречивого собеседника, то ли сорвалось с языка первое пришедшее на ум.

— Пусть судят, возражать не буду! Потому как — по делам их да воздастся. Вот и пусть воздают, — Константин Николавевич наотмашь хлестнул прутиком по верхушке репейника — словно рубил бунтарскую головушку. Голос его оставался ровным.

— Судил людей и судить буду, за что и ответ не постесняюсь держать перед кем угодно.

— Либо это смелость, либо…

— Глупость, — закончил полковник. — Сам знаю, потому и пытаюсь не забывать. Но что делать, если какая-то мразь, Салава, режет и поедает японских студенток, а, спустя какое-то время его отпускают на свободу и мало того бешеными тиражами начинают издавать. Воспоминания молодого людоеда… Бесподобно, да? А вдова Ленона дает согласие на публикацию мемуаров убийцы супруга. Разве не дико? А что творится в Италии, в Мексике, в Колумбии? Покажи мне страну, где законники сумели бы навести цивилизованный порядок! Суд, Валентин, штука скользкая, согласен. Но на черта нам тогда дарована совесть?

— Вы считаете, чтобы карать и наказывать?

Полковник ответил не сразу.

— Не знаю. Знаю только, что нельзя сидеть сложа руки. Просто нельзя. Хотя понимаю, что любое наказание, проистекай оно хоть от государства, хоть от частного лица, так и так не способно преобразить мира. Еще Достоевский подметил, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может и два другие.

Полковник искоса глянул на спутника, словно ожидая похвалы или удивления столь редкой цитате, не дождавшись реакции, хмуро продолжил:

— Старец Зосима. Братья Карамазовы.

— Это я понял.

— Значит, молодец! Достоевский он, Валь, не верил ни в битье батогами, ни в каторжные работы. И правильно делал. Агрессия — не педагогика. Казнишь сотню, — объявляется тысяча. Чистят органы от коррупционеров, — в результате получают массу безработных спецов, которые немедленно переходят под крыло преступного мира, творя еще более изощренное зло. Вот тебе и мифическая щека Толстого! Во всей свой кудлатой красе… Все, тормози, приехали.

Валентин с удовольствием подчинился. Утирая с лица пот, пробормотал:

— Все-таки не пойму. Щека, конечно, щекой, но вы-то свою, кажется, подставлять не собираетесь?

— Это уж уволь!

— Тогда при чем тут Достоевский с Толстым?

Константин Николаевич внимательно взглянул на дельтоплан, дергая за троса и проверяя крепеж, обошел белокрылую махину кругом. Он размышлял. Щелкнув последним «крокодилом» и подтянув мачту, рассеянно оглянулся.

— Видишь ли, можно сколь угодно долго спорить о правомерности наказания, но проблемы это не решит. Человек сознательно идет на преступление, — его наказывают. Идет несознательно, — наказывают тоже, разве что чуточку помягче. За хмель набрасываем срок, как за оттягчающее вину обстоятельство, а вот психов почему-то не судим, хотя чем отличается псих от перепившего, убей, не пойму. Да и что такое сумасшедший, люди представляют себе весьма смутно. Или возьми Николая Второго, — в чем его вина? Только в том, что родился царем. Не рожден был царем, но пришлось. Судьба, рок. Суровый папаша и хлипкий братец. Какое же и в чем тут преступление? Тем более — сознательное? Ан, нет! Сперва обозвали Никошей Кровавым, а после судили и казнили. Потому как Ходынка и Русско-Японская, еврейские погромы и зверства в Польше, Кровавое воскресенье и расстрел «Потемкина», потакательство терроризму и наконец черный мессия — Григорий ибн Распутин. Гип-гип ура стечению редкостных обстоятельств! Царь вроде бы страдает, а все продолжает валиться из рук. Потому как не способен. Отстреливать ворон в парке, проводить спиритические сеансы — это да, это с удовольствием, но только не царствовать! Такого нерешительного монарха Россия еще, пожалуй, не знала. Даже убийц боготворимого Распутина царь не тронул. Чего уж говорить о тех, кого и впрямь следовало приголубить кнутом. И вот в тяжелейшее время такой человек назначает себя верховным главнокомандующим! Ужас, который и не мог закончиться ничем иным, кроме трагедии… Нет! Революции, дорогой мой, просто так не происходят. Никакая партия, никакие масоны не способны самостоятельно расшатать государство. Для этого нужны более весомые предпосылки, как то — всеобщее обнищание, падение монаршего престижа, какая-нибудь дурная несвоевременная война. Без этого трон не уронить. И все, что случилось при безвольном Людовике Шестнадцатом, все в точности повторилось потом у нас. Потому и шлепнули первых особ и там, и там со звериной жестокостью. Не в классовой теории было дело, — во всеобщей ненависти к монархам. Пока Мария-Антуанета развлекалась в роскошном Трианоне, без устали меняя наряды, украшения и любовников, народ выл и подыхал от голода. При чем тут классы и прочая теоретическая хреновина? Франция кишела от разбойного люда, налоги стали просто непомерными, — вот тебе и вся бунтарская подоплека! А что видели наши деды? Да то же самое! Три года тянется кровопролитнейшая из войн, Кшесинская получает роскошные подарки, Распутин рассовывает по карманам взятки, а простые сиволапые мужички, разутые и раздетые интендантским ворьем, со штыками наперевес идут на немецкую проволоку, корчатся от боевых газов, элементарно замерзают. Ведь целые состояния наживали на той сволочной войне!… Нет, Валентин! Революции с бухты-барахты никогда не происходили. Все решала слабая и неумная власть. Посади ту же обезьяну за рычаги экскаватора, — она таких дел наворочает! Так и тут. Глупость человеческая неподсудна. Неподсудна, однако ж мы ее судим, и не я придумал все эти нелепые правила. Не я проектировал этот сотканный из парадоксов мир. Здесь, как с родителями. Мы лишены возможности выбирать, а посему… Дом горит, вода под рукой, — вот и будем тушить. Тушить, как умеем.

Валентин глядел на полковника и молчал. Словечко, зудящее на языке, пришлось проглотить. На заурядного демагога Константин Николаевич совсем не походил. Как не походил и на шутника-затейника. Вот и получалось, что в странную игру они с ним играли. Здесь на холме Константин Николаевич был одним, у себя в кабинете — совершенно другим. Левое его полушарие болтало и шутило, правое готово было отдавать приказы о расстреле. То и дело меняя пробирки с ядом, полковник настойчиво капал на психику, клоня к чему-то далекому и пока не очень ясному, чего Валентину, нынешнему волонтеру «Подзодчих» и вчерашнему смертнику, знать еще не полагалось. И Валентин играл в почтительность, в меру бравируя и подначивая, решительно теряясь перед путанными монологами полковника. Вертлявая философия этого человека была ему не по зубам, но он хотел выжить и потому с покорностью пробовал «на зуб» все, что ему предлагали.

Впрочем, не столь прилежно он, вероятно, подыгрывал. С дозами предлагаемого полковник явно перебрал. Усталость мешала цепляться за перекладины лестницы, изображать надлежащий азарт. Он полз, но полз медленно, не ломая ногтей, не срывая с ладоней кожу.

— Кстати! Ты ведь знаешь моего ординарца? Мишу Зорина? — Неспешно облачаясь в жилет-люльку, Константин Николаевич показал большим пальцем. — Поправь-ка там у меня за спиной.

Валентин перебрал пальцами перекрученные ремни, натянул проверяя.

— Зорин? Это тот, что похож на орангутанга?

— Он вовсе не орангутанг, — полковник довольно охлопал себя ладонями. — Вполне эрудированный парень. Ломает подковы, между прочим.

— Ну, если подковы…

Полковник шагнул к дельтоплану. Пристегнувшись, встал лицом к ветру, жадно принюхался.