Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

— Завтра вся Россия содрогнется…

— Завтра вся Россия содрогнется…

— Завтра вся Россия содрогнется, — повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в лицо. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.

Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к Седому:

— У тебя какой размер ноги?

— Сорок первый, — с готовностью ответил Седой.

— А у тебя?

— Тридцать девятый. — Мелкий почему-то испугался.

Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать ботинки.

Глава тридцать третья

А Я НОВУЮ ПЕСНЮ СОЧИНИЛА

Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду — вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще он много смеялся, даже когда Ленина читал. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы «Социализм и религия»: «Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом». Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.

В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки; чтобы не привлекать внимания охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать — сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса — ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:

Ту-у-ду-у, ду-ду-дуТу-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду-ду…

Водитель — худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком — прислушался и неожиданно подхватил:

Ту-ри-ру-ри-руТу-ри-ру-ри-ру…

До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму «Пятнадцатилетний капитан» и расстались, можно сказать, друзьями.

В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади неслышно подкралась Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно — поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха — наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к «Макдональдсу», то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:

Ту-у-ду-у-ду-ду-ду…

В «Макдональдсе» он с удовольствием умял полдюжины гамбургеров и выпил три больших стакана с клубничным коктейлем, отчего замерз еще больше.

ЖЭК, он же Совет ветеранов, был закрыт, и в школе, где училась Анджела Дэвис, не горело ни одного окна.

На привокзальном базарчике зябли унылые кавказцы, Илья спросил их про корейца, торгующего корейской морковью, и они ответили, смеясь, что кореец женился. Илья тоже засмеялся.

После этого он отправился на Заводскую площадь. Она была пустынна и неприветлива. Холодный ветер гонял по пыльному асфальту напузыренный целлофановый пакет. Хрустальный храм светился зыбким негреющим светом. Дрожа и сутулясь, пряча руки в карманах курточки, Илья подошел к памятнику Ленину, шмыгнул носом и заговорил, глядя в постамент:

— Ты во всем виноват, ты все испортил…

Он сказал это тихо, осторожно, виновато и, не поднимая глаз на каменного вождя, пошел вокруг постамента, сцепив за спиной руки, и заговорил на ходу уже громче и решительней:

— Ты во всем виноват! Ты все испортил! «Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно…» Чисто идейно? А кто религию труположеством называл? Кто за расстрел попа сто тысяч рублей платил? А тут вдруг — «чисто идейно»… Тактика? Знаю я эту тактику — страшно стало. А вдруг Он все-таки есть? Вот и все твое «чисто идейно». Испугался, что коммунист — человек обреченный? Поэтому и Сталина генсеком сделал, этого либерала и рохлю, уж мы-то знаем, что Сталин — либерал и рохля… А про остальных, что потом были, про них и думать противно! Сделаны все ошибки, какие можно было сделать. Все! И я добавил в копилку наших ошибок свой медный пятак. НОК — утопия! Не от частного к общему надо было идти, а наоборот… Это моя страна! Это мой народ! Здесь все коммунисты, просто они об этом забыли. Надо заставить их это вспомнить. Как? Я знаю — как. — Илья засмеялся. — Все очень просто. Надо не отнимать у богатых деньги, чтобы раздать их бедным, — наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее. И тогда они сами пойдут за нами! Национальный вопрос… Не надо говорить, что между, допустим, русским, корейцем и негром нет никакой разницы, но надо говорить русским, что они лучше всех, корейцам — что они, а неграм — что они… Они передерутся между собой, а потом сами пойдут за нами!

Илья согрелся, ему даже стало жарко. Он говорил, глядя в каменное лицо вождя, громко, уверенно, с интонацией превосходства.

— Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью «чисто идейно», а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги — из хрусталя, из золота, из чего угодно, — до тех пор, пока их не возненавидят. И вот они уже все наши, все, все сразу! И не туда я должен был бросать ту дурацкую игрушечную взрывчатку, — Илья махнул рукой в сторону храма, — а сюда! — Он ткнул пальцем в Ленина. — И не муляж, конечно, а настоящую, до килограмма в эквиваленте, ха-ха, между ног подвязать… Чтобы как рвануло! Вдребезги! Чтобы были руины и пепелища! И тогда они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища…

Услышав тугой хлопок за своей спиной, Илья обернулся и увидел поднявшееся над хрустальным храмом быстро исчезнувшее в темноте розоватое облачко. Составляющие стены храма хрустальные пластины стали падать на асфальт и разлетаться на мелкие осколки. И еще Илья увидел, что, лишенный опоры, золоченый хрустальный крест завис на мгновение в воздухе — маковки под ним уже не было — и пропал внизу…

Илья засмеялся, не веря своим глазам, и повернул туда, где это происходило, но тугая и теплая, чем-то сладким пахнущая взрывная волна заставила остановиться, попятиться и побежать назад… Только два раза он обернулся на бегу и в первый раз увидел там белый дым, а во второй — желтое пламя. Илья улыбнулся и словно в рожок загудел, предупреждая о своем беге:

Ту-у-ду-ду-ду-ду… Он бежал по слепому, немому, глухому Придонску неспешно, но быстро — держа спину прямо и вздернув подбородок, равномерно работая ногами и согнутыми в локтях руками, — гордо бежал, гордо и счастливо: быть может, так бежал тот первый марафонец, несущий свое радостное известие; Илья тоже теперь что-то такое знал — благая весть переполняла его душу, питала его силы.

Анджела Дэвис вздрогнула и открыла глаза.

— Чего ты? — спросил Ким.

— Приснилось чего-то… — ответила она.

— Спи…

— Я уже поспала.

Анджела Дэвис подняла на Кима глаза и улыбнулась. Голова ее покоилась на его голом плече, они лежали в ее комнате на ее диван-кровати, тесно прижавшись друг к дружке под одеялом.

— А ты спал? — спросила Анджела Дэвис.

— Нет. — Ким ответил так, что ей даже стало немного стыдно за свой вопрос. Он не спал, потому что не имел права спать тогда, когда спит она. На лице Кима лежала печать высокой мужской ответственности, он готов был прямо сейчас взвалить на себя бремя супружеской жизни и нести его без передышки весь бесконечно долгий путь. Собственно, он нес уже это бремя, поэтому и не позволил себе заснуть.

— Я давно хочу тебя спросить, но стесняюсь… Я давно хочу тебя спросить. Как тебя зовут по-настоящему? — спросил он.

— По-настоящему?

— Да.

— Имунга Квами Нкомо-Нкомо.

Он потрясенно молчал.

Она тихо засмеялась.

— А если на русский перевести? — робко спросил он.

— Если по-русски, получится Зина.

— Зина? — обрадовался он. — Зина — и все? Просто Зина? Это же мое любимое женское имя! У меня маму зовут Зина!