Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:

— Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.

Прибыловский взял журнал, но не сел.

— «Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие „новым русским“», — прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.

Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.

— А дальше — там, посередке? — подсказал он.

Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.

— И погромче, — попросил Печенкин, приготовляясь слушать.

— «Полтора столетия назад, — громко начал Прибыловский, но дальше голос у него сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, — наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть „новых русских“. Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного „нового русского“. Он…» — Прибыловский запнулся.

— Ага-ага, — подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.

— «Он… ужасен, — продолжил секретарь еле слышно. — Он носит под пиджаком двадцатизарядную „беретту“ и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы».

Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:

— Все правильно… Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и невкусно так… А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул… Читай дальше, ага…

Прибыловский криво улыбнулся:

— «Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенкин, связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой „новый русский“ строит церковь из материала весьма неподходящего — из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!»

— Дались им эти уборные! — взорвался вдруг Владимир Иванович. — Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше…

Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:

— «Россия — последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация».

Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:

— Читай — интересно…

— Я… не могу… — еле слышно доложил Прибыловский.

Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.

— Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я читать — не очень… — Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место. — «Россия — последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло полтора столетия. Русские постарели, но не повзрослели. Россия — старый ребенок, обреченный на новые революции. Возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия». — Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок. — Революция… Россия… — забасил Печенкин, словно кому жалуясь. — Да что он знает о России, замухрышка французский! — Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки, с хрустом смял их в кулаке и повторил: — Что он знает о России?

— А вы? Что вы знаете? — зашептал Прибыловский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. — Что вы вообще знаете? — продолжил он уже на крике. — Разве это не правда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия — ну и что? — Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: — Если сто раз за день не повторите — Россия, то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас — ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы — дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что — дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка… Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы… Я… Я и Патрик… Мы с Патриком… Он мне не друг… Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы — дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И, у нас будут дети — мальчик и девочка… Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! — И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.

Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.

Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.

— Марин, а что, Прибыловский — голубой? — спросил он шепотом.

Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.

Владимир Иванович пожал плечами.

— Да мне-то, в принципе, все равно… Неожиданно просто…

И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между колен и сделался вдруг маленьким и жалким.

Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:

— Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!

Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал — как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:

— Значит, так, Мариночка…

В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.

— Значит, так, — повторил Владимир Иванович и продолжил: — Мне… в кабинет… сейчас… водки… ящичек…

— Водки вашей? — спросила Марина, записывая.

— Любой, — кротко ответил Владимир Иванович и добавил: — Воды, и побольше… Любой тоже, только без газа… И это… соды питьевой, а то изжога что-то замучила… — Он замолчал, вновь задумавшись.

— Все? — спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто бывает у официантов, когда заказ бессмысленно затягивается.

Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:

— Нет, водки, пожалуй, два ящичка…

Глава тридцать вторая

ЭЙ, ЕСТЬ ТУТ КТО?

И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце «фальконе» — отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.

Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты «Мишка косолапый», вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жаренные в масле пирожки с повидлом. А еще они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и, когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий «фалькон» вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.

— Летим, Илюха! — закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию или по-нашему козу. — Лети-им!

Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю — сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и, в последний раз глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:

— Пошли!

Илья благодарно глянул на отца.

И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.