Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

— А ты знаешь, какой мне сон сегодня приснился? — воскликнул он, вспомнив неожиданно. — Как будто летим мы с тобой на нашем «фальконе»… Летим, значит, а потом я Фрицу говорю: «Дай Илье порулить немножко». Ты представляешь? — Владимир Иванович смущенно засмеялся и прибавил, посерьезнев: — Ну, он, конечно, не дал… немец…

Илья молчал и не шевелился. Владимир Иванович вздохнул.

— Пощиплют они меня без меня, обкусают, обгрызут… Букву «нэ» уже схавали, хоть бы «пэ» осталась, когда вернемся… Мироеды московские… Ну и черт с ними! Мы с тобой вернемся, хоть с нуля начнем, а все равно их в соответствующее положение поставим. Да мы их всех… в замазку сомнем, щели в окнах будем промазывать, чтоб не дуло!

И на это Илья не отозвался.

Владимир Иванович понимающе усмехнулся, подошел, присел на край кровати.

— И насчет этого ты не расстраивайся, — осторожно заговорил он. — Чему бывать, того не миновать… Седьмое чудо света, тоже мне! Или восьмое? «Рюмка» — правильно ее народ прозвал! Русский народ — он на язык меткий. Рюмка — она рюмка и есть. Хрусталь для того, чтобы пить из него! А не молиться… Так что не ты виноват, а я! Ну ничего, я вину свою искуплю. Вернемся, я на том самом месте настоящий храм поставлю! Каменный! Цемент — на яичном белке. На века, как раньше строили! Не золотое, а простое… «Ко-ко-ко… Снесу я вам яичко не золотое, а простое». Я все думал, про что сказка, любил ты ее слушать, когда маленький был, до пяти раз, бывало, тебе читал, все еще и еще, а я читал и не понимал и потом никак понять не мог: чем же простое лучше золотого? Не мог понять, про что она… Или про кого… Теперь понял — про меня. — Печенкин смущенно улыбнулся. — Ко-ко-ко… Снесу я вам яичко, не золотое, а простое… И не содрогнется… Не содрогнется! Не такое видела… Ну вставай, сынок, вставай.

Владимир Иванович поднялся, глянул по сторонам, посмотрел на кровать, улыбнулся и хлопнул сына по плечу… Ильи там не было… Были одеяло и подушка, уложенные в форме человеческого тела, укрытые дедушкиным шелковым флагом. Владимир Иванович наклонился. Поблескивали золотом серп и молот. Печенкин смотрел перед собой внимательно и тупо, как бык при виде красной тряпки, наливаясь кровью и яростью.

— Россия… Революция… Революция… Россия, — зашептал Владимир Иванович, пытаясь себя удержать, но это не удавалось, он уже не справлялся с собой. — Россия! Революция! — закричал он, словно жалуясь на свою страшную, невыносимую, смертельную боль; сунул руку под пиджак, выковырнул из-под него «беретту» и всадил в алый шелк флага и золото серпа и молота сплошную длинную очередь, дырявя ткань замысловатым абстрактным узором, наполняя окружающее пространство сизым дымом, пылью и вонью горелой ваты. Тут что-то страшно зашумело, и Печенкин инстинктивно обхватил руками голову, испуганно присел… Голуби — их много здесь оказалось, — громко хлопая крыльями, ошалело метались в замкнутом пространстве чердака, пока не наткнулись на открытое окно… Сразу все стихло. Владимир Иванович подбежал к окну удостовериться — точно ли это были голуби, но их уже и след простыл…

Внизу бежали к «Октябрю» люди, и первым — Рыжий с черной автоматической винтовкой. Владимир Иванович успокаивающе поднял руку и крикнул:

— Все в порядке! Это я так.

Люди остановились, глядя вопросительно, ожидая приказаний.

— Слышишь, Женьк, ты там Илью нигде не видел? — озабоченно спросил Печенкин.

Рыжий мотнул отрицательно головой и задал тот же вопрос стоящим рядом. Они тоже не видели Илью.

— Ну ладно, — махнул рукой Владимир Иванович, повернулся и глянул на кровать.

Флаг сполз…

Флаг сполз почти до самого пола…

Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска…

Печенкин обернулся, испуганно посмотрел в окно. Люди уходили, разговаривая меж собой…

Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и, чтобы увидеть, что там, надо было сильно наклониться…

Это было просто — наклониться, так просто, что Печенкину даже смешно стало от такой простоты, и он хохотнул и стал наклоняться — сначала быстро, потом медленно и остановился на полпути…

Флаг сполз почти до самого пола, оставалась только узкая полоска, и, чтобы увидеть, что там, надо было опуститься на колени. Это было еще проще, чем наклониться, — опуститься на колени, но колени почему-то не гнулись. И Владимир Иванович понял, что никогда в жизни не сможет заглянуть под кровать.

Силы оставили Печенкина, окончательно оставили, и, чтобы не рухнуть здесь же, он успел сделать пару шагов и упал на кровать. Железная сетка страшно заскрипела под ним, загудела ржавыми волнами и долго успокаивалась. Потом все стихло.

Владимир Иванович попытался улыбнуться, но это ему не удалось. Хотел что-то сказать, но тоже не получилось. И тогда он опустил руку, как это иногда делают, когда едут в поезде в одном купе двое: один на верхней полке, другой — на нижней, и тот, кто лежит на верхней, опускает руку, а тот, кто лежит на нижней, своей рукой дотрагивается до нее.

Никто не дотронулся.

Владимир Иванович вспомнил вдруг мучивший его все последнее время вопрос, спросил:

— Какое сегодня число, не знаешь? — И, не дожидаясь ответа, подытожил: — Никто не знает… Но вот что интересно! — воскликнул он. — Раньше думалось: будут людям хорошо платить — будут хорошо работать… Ни фига!

Никто эту мысль не оспорил и никто не поддержал…

— Мы не белые, мы не красные, мы придонские! — выкрикнул Печенкин, подгибая под себя ноги и втягивая голову в плечи, а руки его при этом тянули на себя алый стяг. — Работать… это… дело… мешает… — проговорил он, с трудом выдавливая из себя последние слова, с головой заворачиваясь в красное, прячась от всех, окукливаясь.

За окном серело — то ли утро было, то ли вечер…

То ли весна стояла, то ли осень…

То ли жизнь, то ли уже не жизнь.

Окончание. Начало см. «Новый мир», № 1 с. г.

Лариса Миллер

Повсюду и нигде

Время сбрендило, спятило, тихо свихнулось,И ушло, и обратно уже не вернулось,То ушло, а другое пришло…Я от боли от острой внезапно проснулась —Так нещадно оно меня жгло,Жгло, как будто о тело гасило окурки,Не жалеет оно наши нежные шкурки,Не бывает щадящих времен.Мы на каторге здесь — доходяги, придурки, —Каждый мечен, вернее, клеймен.

He took his own life[4].Он взял свою жизнь и куда-то унес,На брошенный дом оглянувшись сквозь слез,Сквозь слезы на дали взирая…Увы, не видать ему рая.Ведь рай, что мерцает в дали голубой,Совсем не для тех, кто кончает с собой,Земного не выдержав адаИ выпив смертельного яда.Теперь впереди ни границ и ни дат,А только один нескончаемый ад,Немыслимый и беспредельныйИ хуже того — несмертельный.

Где хорошо? Повсюду и нигде.Все разошлось кругами по водеПо тихой — разбежалось, разошлось…Гляди-ка, тут погасло, там зажглось.Там осень лист осиновый зажгла…Послушай, не проводишь до угла?Верней, до поворота, а верней,До тех дрожащих на ветру огней?

Худо-бедно, бедно, худо…А чего хотим мы? Чуда,Чудо-юдо, рыба-кит,У земли усталый вид.Ведь она — судите сами —Всех нас кормит чудесами,Каждый день и каждый часЧудесами кормит нас,Чтобы мы, живя, как принцы,И жуя ее гостинцы,До последних самых днейМнили — нету нас бедней.

Пока, пока, до скорого, пока,Пока не пересохла та река,Та темная, что держит на плаву,Пока она не высохла, живу.Dum spiro, spero[5] — мертвая латынь —И та велит — надейся, не остынь.Пока дышу, твержу на все лады:«До скорого, до завтра, до среды».

— Как живешь?— Благодарствуй, живу на свету,Вот пионы цветут, и шиповник в цвету,И акация. Все это утром в росе,В изумрудной, густой. Вот и новости все.— Неужели других не нашлось новостейВ этом мире темнот и сплошных пропастей,Тех, в которые ухни, — костей не собрать…И откуда взяла ты свою благодать?Где живешь ты, ей-богу?— В начале села,Я на лето полдома с террасой сняла.

На столе алеют розы,За забором блеют козы,За окном вздыхает сад…Ни вперед и ни назад —Никуда спешить не надоИз пленительного сада,Из медлительного дня,Что пустил пожить меня.

На деревьях стая соек,На заборе два дрозда…Мимо соек и помоекЛихо мчатся поезда.Поезд мчится, гнутся травы,А промчится — снова тишь.Жизнь моя, куда ты, право,Как безумная летишь?Дай ответ — не даст ответа.Пролетит — и все дела…Снова осень рощу этуРаздевает догола.

И все же он невыносим,Хотя нести его не надо.Он сам подобьем водопадаНесет сквозь груду лет и зим —Тебя, меня несет потокТекущей жизни — и уносит,Покуда где-нибудь не бросит…Невыносим он — вот итог.Невыносим его напорИ недостаточность напора,Невыносим он тем, что скороЛетит и что не слишком скор.Несясь сквозь груду зим и лет,Невыносим он всем на свете:И тем, что хмарь, и тем, что ветер,И тем, что ветра вовсе нет.

Осенний дух листвой шуршит,Увещевает: «Брось,Пускай судьбу твою решитСчастливое авось.Авось — отмычка, верный ключ,Решенье всех задач…По рукаву сползает луч…Не мучь себя, не плачь.Точнее слов в запасе нетПро время и про путь,Чем невесомые чуть свет,Авось, когда-нибудь…»

Made in Russia, in Russia, в России однойОбходиться умеют без речи родной,С матерком продираясь в тумане,И, пускаясь в загул, не стоять за ценой,Даже если негусто в кармане.Made in Russia, in Russia, взгляните на швы,Как они непрочны и небрежны, увы,Да к тому же и нитки гнилые…Ни приткнуться и ни приклонить головы —Времена здесь всегда нежилые.Наш родной неуют — на века, на века.Хоть дрожит у хмельного умельца рука,Когда тянет он жижу из склянки,Он еще молодец, и при деле пока,И не рухнул еще со стремянки.

Живем, то бишь спешимВесной, зимой и летом…А жизнь — она с приветом,Причем весьма большим:То далеко пошлет,То вусмерть зацелует,То спит и в ус не дует,Холодная, как лед,Недвижная почти,Мертвячка и ледышка,И ты бормочешь: «Крышка!»Но это жизнь — учти.Она еще тебяОгреет и ошпарит,Еще поддых ударитИ скажет, что любя.

Все вполне выносимо, но в общих чертах,А в деталях… постылые эти детали!Не от них ли мы так безнадежно устали,И особенно те, кто сегодня в летах.Эти ритмы попсовые над головой,Эта дрель за стеной, что проникла в печенки,Уголовного вида хозяин лавчонки,Одинокой собаки полуночный вой,Этот ключ, что, хоть тресни, не лезет в замок,Полутемный подъезд и орущие краны,Тараканы, и мыши, и вновь тараканы,В жаркой схватке с которыми всяк изнемог.Бог деталей, я все же не смею роптать.То ли Ты мне шепнул, то ли выскочка-дьявол,Что на тех, кто в мирском этом хаосе плавалИ тонул, — лишь на них снизойдет Благодать.

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала.