Время Пасьянсов - Александр Грог

   Степан Иванович вдруг понял - что дышит. И уже не мог вспомнить - дышал ли до этого?

   - Быстро оживаешь, - как показалось, с одобрением сказал Василий.

   - Спать будешь там! - он махнул в сторону постройки. - И это вот возьми, а то исколешься.

   Сунул в руки свернутый домотканый кусок холстины.

   Степан Иванович отошел в сторонку и сел на траву, подставляя щеки вечернему солнцу...

   Из избы вышли мужики, ковыряясь щепками в зубах. Рассаживались на длинную - во всю стену - скамью под наличниками. Смотрели, не щурясь, на солнце, готовое свалиться на закат...

   - А мне раз Старец Митрофан одного показывал собственным взором своим - это страсть что делалось! Ни души у человека, ни совести...

   - А что заместо?

   - Пустота и чернота. И даже не чернота, а нечто вроде золы серой. Уж Старец Митрофан при мне сдувал-сдувал, сдувал-сдувал, да так и не откопал жизни в ём.

   - Не может такого быть, - сомневался Василий - Чтобы человек без души. Тогда это и не человек вовсе... И какой урок ему назначать? Супротив тех, у кого души хоть и гнилые, но все-таки есть? Десять раз же не сказнишь? Хотя многих бы, к слову, следовало... Уж я-то тоже на иных взором Старцев смотрел - показывали, когда жалость стала к земле клонить, душу дергать.

   - Жалость это правильно, жалость это хорошо. Вот ты опять на этого взгляни - на ходюнчика, что нам помогал - ведь работник же. Скажет Старец за писун его вешать, или березами рвать надвое - ведь не буду, пока он мне его душу не покажет - что поделом. Да и тогда тошно будет.

   - Ну, так что с тем черным-то, без души? - нетерпеливо спросил молодой.

   - Не видал я его более. Старцы ведают, а я нет. Но понимаю так, что не подвластен он суду нашему - мирскому. Свой суд у него.

   - Какой же такой суд может быть, если до души не достучишься, и совесть ему ничего не напомнит? Как ему этот суд прочувствовать?..

   Замолчали надолго. Солнце, коснувшись своим краем деревьев, стало краснеть, наливаться, расти в размерах... Внезапно все разом встали, отбили поклон, стали молча расходиться.

   Степан Иванович тоже встал, поправил свои французские трусы...

   4.

   Против ожидания спал хорошо, без сновидений. Проснулся от того что шкворкало. Доилась корова. То есть не сама доилась, а видны были ловкие пальцы, глиняная бадья и коленки голые, царапанные, потом из под брюха глянула веснушчатая голова.

   - Жрать еще не хочешь? Четыреста лет, поди, не жрал?

   Внезапно поднырнула под корову, оказалась рядом, надавила пальцем на кожу...

   - Смотри - гладкий какой...

   Девочка была невозможно рыжей и обстоятельной.

   - Ты давай, паря, собирайся - пора. Твой судный день.

   400 лет - это без срока давности, значит, - решил Степан Иванович. Аккуратно сложил холстину.

   - За детишек, если есть, не беспокойся, - стала по-бабьи утешать девочка. - Им другой суд - суд времени. Если без червоточины - обойдется. Дети, они изначально безгрешны.

   - Что будет? - спросил Степан Иванович и понял, что это его первые слова.

   Мужики запрягали. Были они поутру, как и все мужики, хмуры и немногословны.

   На телегу сел сзади, подобрав ноги.

   Тела были большей частью перебраны, даже, как показалось обмыты. Иные пошевеливались, раз рогожу приподняла рука, с припухшего лица на Степан Ивановича взглянули удивленные заспанные глаза, потом лицо зевнуло, и рука снова накрыла голову.

   Степан Иванович сидел и смотрел в сторону, где бесконечно широкой стеной леса было огорожено огромное поле-холм под древним забытым именем Москва...

   5.

   За Степана Ивановича заступился Василий, попросил - "не смотреть".

   Старец был усталый, какой-то опустошенный, только кольнул глазами - Степана Ивановича пробрало до печенок - и вяло шевельнул головой.

   Следующим был мордатый бритоголовый - Степан Ивановичу показалось, что узнал одного из тех двух давешних - он позевывал и скреб спину.

   Ведун, по сравнению с ним, выглядел очень уж заросшим и несерьезно маленьким.

   - Ждет! - шепнул горячо зашептал Василий прямо Степану Ивановичу в ухо. - Ждет пока безволосый мир увидит, и слово свое скажет. Первые слова самые правильные - они от души. Все остальные - от мозга.

   Стриженный, наконец, смог свести глаза, сытно отрыгнул - пахнуло перегаром.

   - Ну, что козлы уставились?..

   Василий вздохнул чуть разочарованно.

   - Что за напасть? Как безволосый, так сразу про козлов вспоминает, либо что-то петушить собирается, а к делу пытаешься на время приставить, вроде как отсрочку дать, так ни с курями разобраться, ни с козу подоить...

   - Чего скукожился, горемыка? - Степан Ивановича внезапно хлопнули ладонью по спине. Обернулся - Федор.

   - Скажи - воровал? Нет, не по карманам, а у потомков своих? Помогал вражине обложить оброком детей и детей от неродившихся? Содействовал тому?

   - Ну что ты к ходюнчику привязался? Старец его на наряд поставил. Не управляемся.

   - В сенокос всегда так. Спросил - косить хоть умеет?

   - А что спрашивать - вздохнул Василий. - Ты руки его видел? Пошли на воздух...

   - Тех, что на солнышке оттаяли, предки наши велели выкорчевывать из пятна, вывозить и судить обществом, - объяснял он Степан Ивановичу. - Но поскольку общество на работах - тем старцы занимаются, кто рассудком крепок.

   - Из тех, кто видят ясно и глубоко - вторил ему Федор.

   - Отцы наши нам наказали с городскими разобраться...

   - За лжемудреные слова, - уточнил Федор. - Пойдем, глянем - как...

   6.

   Лучше бы не глядел...

   - Че делаете то?

   - Как че? - удивился мужичек. - Вяжем. Вишь - одна нога к одной, другая к другой...

   - И че будет?

   - А это по разному. Бывает только ногу из бедра выворотит. А чаще удачно половинит - враз потроха высыпаются.

   - Че делаете-то?!

   - Ну, я ж тебе сказал, а ты все ладишь одно и то же. Лежи теперь, гляди в небо. Небо-то оно красивое. Давно, небось, не любовался...

   - Че делаете-то?!!

   - Тьфу! Вот заладил... Душу будем освобождать!

   Степан Ивановичу стало дурно. Особенно когда березы распрямились, вздрогнули, взлетели вверх... и часть кишок с куска покрупнее свесилась аж до самой земли.

   Не таким он себе представлял великий страшный суд, если быть честным - он его совсем не представлял. Но не так же! Не судим бородатыми мужиками. Делово с подходом...

   Старший (Степан Иванович понял так - что бригадир) похаживал, трогал березы.

   - Второго к тем же вязать?

   Но старшой все переходил, прикладывая ладони к стволам, от дерева к дереву - слушал...

   - Эти больше не гибать - пусть отдохнут, потрудились - будя! А вот та пара в самый раз.

   - Может место поменять? Устали березки и пованивает...

   - И еще одну рощу засрать? Весь лес испоганили - убирать кто будет?

   - А з-з-зверье, - сквозь зевок сказал мужичек. - Здесь сейчас лисьих нор знаешь сколько?

   - Прибирайте лучше! Что лис приваживаете, хорошо - их мясо все одно поганое, только шкура к делу и гожа. Зимой приду за шапкой.

   - Никодим сказывал - эта зима теплая будет.

   - Тогда следующей приду... Куда торопитесь? На наш век хватит. И детям нашим их прибирать. И детям детей.

   - Ды-ак от-та-ива-ивают же!

   (Оказывается мужичек заикался, походило, будто зевал одновременно.)

   - Нынче быстрее оттаивают, чем раньше, - подтвердил Василий. - Четвертый ходюнчик с весны!

   И кивнул на Степан Ивановича.

   Степан Иванович сжался.

   - Смешные хоромы у вас, - сказал бригадир. - Жили на головах друг у друга. Небось, и гадили друг на дружку-то...

   Степан Иванович попытался объяснить...

   - Да я не про то! - отмахнулся, - Ясно, что в посуду гадили. А друг на дружку гадили от зависти. Или чтоб повыше сесть. Раз живете друг над дружкой, то уже иными быть не можете - то в крови у вас.

   И все не мог успокоиться.

   - Это же каким придурком надо быть, чтобы позволять топтаться над своей головой. Городские! Живут один у другого на головах. Разве позволишь, чтобы на дереве над тобой лешак притаился? А эти даже и не упомнят - кто у них поверху, кто понизу - уж спрашивал...

   И спросил Василия.

   - Ходюнчика вашего тоже к березкам? Или за висюльку? Что старцы-то велели?

   - Отсрочка у него...

   - Ну-ну, - усмехнулся в бороду Старшой.

   7.

   - У баб свой суд - свои ведуньи. Мы ихних дел не касаемся

   - А стриженного?

   - Обыкновенно. За висилочку его, ту самую, которую ублажал бездумно, то есть, аккурат за место коим думать стал, подвяжут к коромыслу, и опять-таки бережно...

   - Это чтобы не растрясти, не сорвать до времени, - встрял, уточнил Федор

   - ...подвесят над ямой с кольями.