Стихотворения и поэмы - Микола Бажан

3

НАБРОСОК ПОРТРЕТА

Всем грузным туловищем в кресле утонул,Насупился, дымит сигарой целый вечер,Блудливыми гляделками блеснул,Но суетливо прячет их при встрече.

Желта и масляниста, словно сыр,Круглится голова, откинутая сразу.Смочив слюной, жует он злую фразу,Которою хотел бы плюнуть в мир.

И руки трет, к сражению готовясь,Так истово, как будто моет их.Еще бы! Ведь ладони рук своихВ грязи немалой замарал торговец!

Но не замыть кровавых пятен тех —Кровавые, навеки въелись в тело.О, как ему знакомо злое дело,Отрава лицемерья, грязный грех!

Недаром вяжут пухленькие рукиИзмены, дрязги, драки стольких стран,И тайный торг, и явственный обман,И клоунски-ораторские трюки.

Но снова рвется сеть его интриг,И тайна вылезает, обнаружась,И вновь его охватывает ужас,—Старался же, из кожи лез старик!

Вот отчего трясет его тревога,И мглой белки подернуты слегка,И брылья щек маститого бульдогаСвисают чуть не на борт пиджака.

Он тридцать лет живет одной отравойИ злобно смотрит целых тридцать лет,Как на востоке триумфальной славойСияет человечества рассвет.

Он сделал всё, что мог, — брюзжал, ругал, порочилДразнил, и грыз, и ублажал, и ныл,И ласково прельщал, и яростно пророчил,И челюсти свернул, и руки кровянил,—

Ничто не помогло: ни свара, ни разлад,Ни хитрость сыщика, ни месса Ватикана.Идет история! Колеса великана,Хоть лезь под них, не вертятся назад!

Ну что ж! Витийствуй, лжец! Выбалтывайся в                                                                            спиче!Высматривай из-под опухших век,Впивайся, лживый, подлый человек,В глаза чужие, в чуждые обличья!

Так точно, как недавно ты глядел,Завистливо, упрямо и пристрастно,В глаза бойцов и в красоту их дел.Продать их жизнь ты, кажется, хотел,И продал бы, да сделка не подвластна.Ты наклоняешься, не хочешь повстречатьВзгляд человеческий хотя бы на мгновенье.

Невыразимую скрываешь ты печать,Знак слепоты, тревоги, омертвенья,Зловещее последнее клеймо,Что время на тебя кладет само!

4

СТРАНСТВУЮЩИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН

Он вошел — довольный, шумный,Самый бравый из гуляк.«Мой девиз: цеди, не думай!Чарку! Виски иль коньяк?»

Звучным тостом, громким спичемЗвон бокалов заглушен.И, сияя всем обличьем,Осушает чарку он.

Выпил, крякнул, не уходит.«Вы не пьете? Я — один?» —И гостей, привстав, обводитНаглым взглядом господин.

Что ж, солдат осилит фляжкуБез жеманства и гримас.Весь душой он нараспашку,Всем готов служить для вас!

Пить — так пьет, дружить — так дружит.Говорит, коль не охрип,Только взгляд уликой служит:«Вот я, киплинговский тип!»

Жесткий усик над губоюРыжим ежиком торчит,Око пулею стальноюСобутыльника сверлит.

Рот коньячным дышит жаром,Щеки движутся едва,И не лондонским загаромВся покрыта голова.

Из каких он стран явилсяВ город стали и угля?Где, в которой он кормился,Разоренная земля?

Может быть, в малайских дебряхДжентльмен бродячий сейВытирал платком на гетрахКровь расстрелянных детей?

Иль на склонах Гималаев,В честь империи трудясь,Подкупал он, вдрызг излаяв,Человеческую мразь?

Или в тюрьмах отдаленныхСей бродячий господинВзвесить головы казненныхТоропился из Афин?

Где он, злобен и порочен,Для империи возрос?Червь сокрытых червоточин,Из каких земель приполз?

Вот вошел он, парень бравый,Самый шумный из гуляк,Взял рукою сухощавойЧарку — виски иль коньяк?

И узнали мы мгновенно,Не забытый ни на миг,Тень отбросивший на стену,Низколобый страшный лик.

Галуном сверкая флотским,Шли такие же, как он,По барханам красноводскимНа отмеченный кордон.

И под грохот барабанаУже не он ли, наш сосед,Прямо в сердце ШаумянаРазрядил свой пистолет?

Сколько ж раз он жаркой кровьюШаумяновых друзейОрошал, не дрогнув бровью,Прах чужих ему полей?

Нет уж, сами, сударь, пейте,Пейте ночи напролет!Пусть за все услуги этиМистер Бевин вам нальет!

Повернуть на эти спичиНе хотим мы головы.Только взглянем на обличье —Знаем, сударь, враг-то — вы!

5

ЖИВОПИСЬ НА ПАНЕЛИ

Не клянчил он. Не нищенствовал горько.Глаза потупил и окаменел.И видел ноги, только ноги, толькоИх вереницу разглядеть сумел.

Счет потерял он — жирным и поджарым,Мясистым, стройным, маленьким, большим.Прошелестели все по тротуарам,Спешили вдаль, сменяясь перед ним.

Все мимо шли, все перед ним чернели,Ни на кого не поднимал он глаз,И только фартинг на сырой панели,Катясь к нему, позванивал не раз.

Убогий грош, кружок медно-зеленый…И неказистый заработок свой,Приниженный, молчащий, обозленный,Брал живописец с мокрой мостовой.

Да, он таков. Набором разноцветныхСвоих мелков выводит он подрядЗигзаги туч вечерних и рассветных,Лазурь озер, багрянец горных гряд;

И зелень пастбищ Англии любимой,И скал ее зазубрины и мел,И тусклый блеск волны, у скал дробимой,Художник-нищий набросать сумел.

Всё, что любил и помнил он, все сменыЗимы и лета, сумерек и дней…Он под ноги вам, леди, джентльмены,Швырнул работу, ждет вниманья к ней.

Ступайте же по линиям эскизов,Топчите же пейзажей пестроту!Откликнулся ли кто-нибудь на вызовХудожника, слыхал ли просьбу ту?

Иль в давке городской вам непонятныЕго набросков острых голоса,Бессильные, растоптанные пятна,Молящая панельная краса?

Она кричит в изломе и сплетеньеНеясных линий — горьким ртом тоски.Отчаянной игрою светотениКричит, не опустив худой руки.

Напрасно всё! Проходят сотни, тыщи,Наносят грязь на пестроту картин…Ты не один. Тот шут, а этот нищий —Немало вас таких. Не ты один.

В салоне модном иль на тротуаре,Один открыто, а другой тайком,Жрец красоты с нуждою дикой в пареДовольствуется жалким медяком.

И падает со звоном желтый пенниНа живопись, на плиты мостовой.В ладони грязной в жадном нетерпеньеСжал живописец заработок свой.

6

СУМЕРКИ В ГАЙД-ПАРКЕ

Еще очертания птиц дрожат на озерной воде,И медленно чайка летит холодным туманным простором,На бледные полосы туч крыло положив в высоте,Сквозь вялую зелень ветвей мелькая дымком                                                                           среброперым.

Смеркается. Из-за дерев, на гладком разгоне дорог,Которые длинной петлей безжизненный парк огибают,Приземистых черных машин несется беззвучный поток,Они на асфальте шипят и, злобно шипя, исчезают.

Бензиновый едкий угар ползет по шоссе полосой,Ползет по дорожкам аллей, видавших немалые беды.Всё глубже ложится туман, и пахнет прокисшей ботвойОт старых заброшенных гряд в сыром «огород                                                                              победы».[41]

И весь этот запах гнилья, вся душная зыбкая мглаКолеблется, вьется, течет, сплетая туманные нити,И мрак опускается в парк, и тишь над листами всплыла,И зданья поникли вокруг в тяжелом безмолвном                                                                             укрытье.

Шуршание чьих-то шагов из мглы донесется на мигИ стихнет, поглочено мглой. И вновь наплывает                                                                           молчанье.От холода мелко дрожа, бредет, приподняв воротник,Какой-то чиновник. Скрипит утоптанный гравий                                                                           в тумане.

Идут друг за другом. Один себя повторяет в другом,Такой же бесплодной тоской, как новый прохожий, болея.Такое же сердце в груди под тем же скрипит сюртуком,Такой же придавленный рот, такая же дряблая шея.

Как цифра на счетчике, вдруг является черная тень,Чтоб сразу исчезнуть, за ней другие бегут единицы.Чураясь друг друга всю жизнь, кончая безрадостный                                                                            день,Идут боязливо они, безликие дети столицы.

То клерки идут по домам, как будто справляя обряд,Когда закрывают бюро и гасятся лампы в конторах.Размеренным маршем нужды бредет по Гайд-парку                                                                               парадНесчастных созданий людских без всякой надежды                                                                           во взорах.

Без слов, без друзей, без мечты идут, чтоб уныло                                                                      молчать,Писаки разбойничьих фирм, контор беспощадных                                                                              служаки,И мертвенно светят во мгле их лица, как будто печатьИмперских безрадостных дел, холодной имперской                                                                                 клоаки.

7