Дочь - Джессика Дюрлахер

Только это я и мог бы ей сказать.

Первый час в самолете я проспал. Мне приснилось, что я застукал Сабину с Сэмом, голыми, в моем номере, в постели, окруженной решеткой. Я вошел и увидел голую задницу Сэма, белую и зловещую, над ее раскинутыми ногами. И заорал: «Нет! Я не уехал!»

Они оставались в том же положении, словно окаменели — или умерли.

Задрожав от ужаса и гнева, я проснулся. Слава Богу, рядом со мной никто не сидел. В горле пересохло. После этого я не решался снова заснуть. Я попросил у стюардессы стакан воды. На маленьком экране было видно, сколько миль нам оставалось лететь, — чудовищное расстояние. Нарисованный самолетик, похожий скорее на дротик, чем на «боинг», сдвинулся еще на полсантиметра по нарисованному глобусу.

Я достал из сумки толстую рукопись, которую побоялся сдать в багаж. Теперь никто не может запретить мне прочесть ее. «Долгий путь до The Milky Way». Я снова услышал, как она прочитала название — медленно, запинаясь, как дитя, едва выучившееся читать.

Ее бледное лицо… Неужели она могла рассердиться, приревновать? За то, что Сэм написал это, не позволив ей вмешаться? Как могла она нанести ему такой удар в спину? Еще одно подтверждение ее чудовищного эгоизма — я бы себе такого никогда не позволил.

Я должен прочесть рукопись, чтобы хоть что-то хорошее случилось благодаря бегству Сабины.

Было время в моей жизни, когда я хотел все знать. Я читал «Пепел на ветру» Прессера, «Королевство Нидерланды» Ло де Йонга, книги Примо Леви и Эли Визеля, Филипа Механикуса и Давида Кокера, Абеля Херцберга и «Дневник» Анны Франк, Аарона Аппельфельда и Синтию Озик[47]. Все это я прочел тайно, ни с кем не обсуждая прочитанное, даже с папой. Особенно с папой.

Читая эти книги, я, казалось, обретал возможность менять прошлое. Теперь я мог мысленно потягаться с Сабининой степенью погружения в историю, кроме того, так мне было легче поддерживать живые воспоминания о Сабине.

Первые год или два после ее исчезновения я занимался этим серьезно, только не хотел, чтобы кто-то об этом знал. Я помню еще нездоровое чувство, вроде голода, ко всем этим книгам: болезненный поиск сенсации.

Кроме разрозненных деталей содержания самих книг, мне запомнилось, как я боялся, что кто-то обнаружит их у меня. А еще мне было стыдно, что никогда раньше, читая книги по истории, я не испытывал подобного голода. Чем больше я узнавал, тем более виноватым и отвратительным себя чувствовал, потому что копался на самом деле в причинах гибели нашей семьи. Довольно глупое ощущение, но все эти годы в доме моих родителей было не принято обсуждать подобные вопросы. Наш вспыльчивый, но добрый папа и тихая мама молча мирились с тем, что должны жить, скрывая от нас подробности этой мерзкой истории. Не имело смысла обижаться на них за то, что они об этом не говорили. И вдруг я вытаскиваю эту мерзость на свет Божий, переворачиваю, обнюхиваю со всех сторон. Дерзость, наглость и непочтительность.

Чтение уменьшило мой голод, но не утолило его; в конце концов, все эти рассказы оставались чужими и ненастоящими. Не такими, как папины.

Но его спрашивать я не мог. Боялся, что он обнаружит мое рвение, унюхает мое безумное любопытство. Боялся, что нечаянно покажу, сколько дряни во мне самом, и буду разоблачен, как враг. Боялся, что не смогу правдоподобно рыдать, что мой плач будет выглядеть, как смех.

Едва я взялся за первую главу, едва ощутил смертельную угрозу, которую несла Сэму война, как любопытство, желание узнать как можно больше и неотделимый от них стыд немедленно вернулись ко мне.

Но я уже не мог остановиться.

Нарисованный самолетик пролетал над Эдинбургом, когда мир перевернулся с ног на голову. Мой мир.

И произошло это вовсе не оттого, что мы, как объявила стюардесса, попали в зону турбулентности. Если бы кто-то в тот момент обратился ко мне с вопросом, вряд ли я смог бы толково ответить на него. От недоверия, от ужаса. И еще раз — от недоверия.

Все началось с имени. Кровь отлила от моей головы.

Но я не сразу понял почему.

Сэм писал просто, словно рассказывая сдобренную множеством деталей историю; очевидно, у него была отличная память. Рассказ оживал перед моим внутренним взором, словно это были мои собственные воспоминания.

Но я споткнулся на этом имени, я уже слышал его раньше. Вот только когда? И тут я вспомнил запах, запах орегано и базилика. Я увидел зубы Сабины, потемневшие от красного вина, ее сосредоточенное лицо. И услышал ее захлебывающийся голос:

— Его великая любовь…

Имя было совсем обычным. Лиза. Лиза Штерн.

Сэм вырос в южной части Амстердама, в просторной квартире на улице Габриэла Мецу, единственный ребенок в ассимилированной еврейской семье. В доме было много музыки и много гостей. Его отец в юности хотел стать оперным певцом, но с возрастом остепенился и занялся, на паях с родственниками, торговлей мебелью.

Сэм много читал, неплохо играл на рояле, писал стихи (и читал их во время приемов, которые устраивали родители); мать учила его танцевать — до рождения Сэма она была балериной. Ему исполнилось двенадцать, когда немцы вошли в Голландию и кончилась та жизнь, о которой он всегда будет тосковать.

Сперва гости стали приходить реже, а им самим приходилось чаще сидеть дома. В сорок втором отцу пришлось закрыть магазин. Евреям запретили ездить в трамваях, посещать плавательные бассейны, наконец, запретили без дела выходить на улицу и всех обязали носить звезду. Родители Сэма поняли, что оставаться в городе опасно.

Один из лучших клиентов отца посоветовал им спрятаться. Друзья этого человека сделали им фальшивые документы и нашли убежище в окрестностях Лёвардена[48].

Богатая фермерская семья ван Флиитов жила в доме с просторным чердаком, на котором держали сено. Чердак был поделен на две части. Та, в которой их спрятали, не была видна ниоткуда: как бы «чердак позади чердака».

Сын хозяев, Ханс, был ровесником Сэму. Тихий, рыженький мальчик, совершенно не годившийся для деревенской жизни. Высокомерный меланхолик. Слишком умный. Позже Сэм узнал, что у них был еще один сын, старше Ханса, но он умер. Неизвестно когда и отчего. Об этом не говорили.

«Ханс мне сперва очень понравился, — писал Сэм, — хотя был совсем не похож на меня. Замкнутый, тихий, недоверчивый. Я никогда не мог точно сказать, что он думает, но мне казалось, что его расспросы о нашей жизни в Амстердаме вызваны простым любопытством.

Он был гораздо умнее своих родителей, штудировал книги немецких философов, которые брал в лёварденской библиотеке и — насколько я могу судить — никогда не возвращал. Ханс, несомненно, чувствовал себя одиноким в этой деревне, среди фермеров. Он расспрашивал меня о жизни в городе, о музыкальных вечерах, которые устраивали мои родители, о наших друзьях, но почти ничего не рассказывал о себе, о книгах, которые читал, или об умершем брате. О нем он сказал только, что они были похожи. Надо полагать, он обожал брата.

Ханс задавал вопросы, а после молча, внимательно слушал. Почему-то я говорил, как заведенный, хотя и не чувствовал себя с ним свободно. Я сочувствовал ему: он был так одинок! И радовался, когда он улыбался.

Сейчас, вспоминая наши разговоры, я думаю, что, расспрашивая меня, он пытался освободиться от чувства ревности, с которым не мог справиться. Я до сих пор не вполне уверен в этом, но, может быть, я говорил слишком много и слишком быстро. Мне нравилось упрямое молчание, которым он пытался защититься. Его естественная надменность почему-то вызывала у меня восхищение.

Он почти совсем не говорил, но я не считал его человеком, сознательно помогающим нам укрываться. „Нас попросили“, — сказал он как-то раз сухо. И от этого тоже я чувствовал себя с ним не вполне удобно.

Наше присутствие, должно быть, сильно изменило его спокойную жизнь и ограничило свободу передвижения. Мы, скрывающиеся, по большей части обедали вместе с хозяевами на кухне, расположенной под чердаком и почти не имевшей окон. Дом окружали тополя, так что с дороги нас было не разглядеть. И все-таки опасность существовала, это было ясно всем.

Я посчитал добрым знаком, когда Ханс, который учился в городской гимназии, предложил позаниматься со мной. Я помирал со скуки и мог об этом только мечтать. Так мы стали готовить уроки вместе.

Все шло гладко. Пока не появилась Лиза Штерн».

«Высокая, с массой черных кудрей, Лиза была отважной и веселой. Сидеть взаперти стало для нее настоящей пыткой. Она была одна: ее родители нашли убежище раньше, и она немедленно начала на всех злиться и требовать к себе особого отношения. Как сильно ни давила она на меня вначале, я ее понимал, но Ханс сразу же повел себя насмешливо и надменно. Он с трудом выносил Лизино присутствие, никогда с ней не разговаривал и не желал участвовать ни в чем. Наши занятия прервались, а его хорошее отношение ко мне с появлением Лизы пропало.