Дочь - Джессика Дюрлахер

Для таких людей, как я, не существует ни комфорта, ни прощения. Мы слишком часто ошибаемся.

В десять минут шестого я добрался до Сабины. Ее машины не было на стоянке. Впервые за весь день мои дурные предчувствия обрели почву под ногами. Я почувствовал почти облегчение оттого, что можно было начинать волноваться.

Записка лежала на низком мексиканском столике. Начало подчеркнуто толстым красным фломастером: ДЛЯ МАКСА. Аккуратно прибранная комната. Гуру не было. Огненно-красный кофр тоже исчез. И полочки в ванной опустели.

Я подобрал письмо и сунул в карман. Я не собирался его читать. С меня было довольно. Я вышел из дому и поехал к себе в отель. Самолетов сегодня больше не было, я навел справки. У меня в холодильнике стояла бутылка водки. Ровно в двенадцать я спустил письмо в унитаз и налил себе первую рюмку.

Существуют ругательства настолько отвратительные, что я никогда их не использовал в отношении женщин. После седьмой рюмки они начали вылетать у меня изо рта, громкие и грубые, словно я был героем боевика. Потом я утомился, и мне сделалось дурно. Меня мучила все та же старая загадка: как мог кто-то, кого я так хорошо знаю, при ком жизнь становится совершенно другой, течет быстрее, проще, реальнее, напряженнее, — как мог этот человек бросить меня?

— Пусть все катится к чертовой матери, — громко сказал я. Я не испытывал ненависти к ней. Я ощущал усталость и опустошенность. Мне больше уже ничего не хотелось.

Я знал, что буду ждать ее звонка.

Потом я едва не бился головой о стену, потому что не осмотрел внимательно дом Сабины вместо того, чтобы бежать из него, как закомплексованный подросток. Я мог бы найти хоть какие-то намеки на то, почему случилось то, что случилось.

Я додумался, что надо вернуться туда, только второго января, но в доме уже жил чужой человек. Он заявил, что снял дом через актерскую гильдию, которая сдает дома уезжающих на время актеров и других лиц со всей мебелью и прочим.

Сабина всегда сдает свой дом, когда уезжает за границу, сказала мне довольно противная дама из этого клуба, когда я туда позвонил. Нет, к сожалению, она не может мне сказать, на сколько времени сдан дом, но не меньше чем на три месяца. Ясно: не стоит ожидать, что она скоро вернется. Только я почему-то не хотел в это верить.

Все, что происходило потом, можно описать одним словом: летаргия. Книга Сэма лежала в моем номере, в коробке с логотипом «Кинко», но Сэм продолжал повторять, что он не может и не хочет говорить о ней, и я к ней не прикасался. Мне и самому не очень хотелось ее трогать. Из-за нее я слишком много думал о Сабине.

Сэм жутко расстроился из-за того, что Сабина оборвала все контакты с ним и ничего не сказала о его книге. Но он сказал мне об этом только через две недели, а сперва вел себя так, словно ничего особенного не случилось.

Я знал, что это неправда, и сказал ему об этом. Всякий мог видеть, что у него сердце надрывается от страха и тоски. Я успел достаточно хорошо узнать его и видел, что ему тяжело не меньше, чем мне, — если не больше. Его обычная веселость исчезла. Он разом постарел, и юмор его превратился в ипохондрическое брюзжание.

В каком-то смысле счастьем было то, что Сэму приходилось заботиться об Анне. Ей постепенно становилось лучше, хотя она не продвинулась дальше произнесения непонятных звуков. Зато теперь намного лучше управлялась с карандашом и могла написать Сэму все, что хотела.

Через десять дней она уже смогла вернуться домой. К счастью, им удалось найти помощницу, толстую опытную медсестру-негритянку, так что теперь Сэм мог иногда отлучаться из дому, но только на короткое время: Анне становилось хуже, если она долго его не видела. Впрочем, в этом не было нужды. Теперь, когда книга была закончена, а Сабина исчезла, пропали важнейшие причины, по которым он нуждался в собственной студии.

Якоб звонил все чаще. Наконец к телефону подошел Ерун, и разговор с ним был нелегким. Очевидно, я достиг уровня, на котором мое соскальзывание в пропасть стало заметно всем. Внешний мир все сильнее вмешивался в мое существование. И я понял, что вошел в зону риска. Это могло бы разбудить меня.

Но чтобы окончательно проснуться, потребовалась встряска посильнее.

После почти трех недель апатии Сэм пригласил меня в свою студию. Там он рассказал, как ему видится будущее. Он больше не хочет, сказал он, демонстрировать миру свое прошлое. Он считает, что совершил ошибку. Он сам придумал эту книгу, но теперь не понимает, как ему могла прийти в голову такая идиотская идея.

Кроме того, добавил он, если бы Сабине понравилась книга, она, несмотря на ссору со мной, конечно, связалась бы с ним. Ясно, что она разочаровалась в нем и его книге и сбежала, чтобы не говорить ему об этом.

Он полагает также (тут его голос упал до шепота), что Сабину неприятно поразило, в какую панику он впал из-за болезни Анны. Он не мог простить себе невнимания к Сабине и того, что ревновал ее ко мне.

Вот тут-то я и проснулся.

Если я не привезу домой книгу, я потеряю все. Чем смогу я объяснить свое столь долгое отсутствие? Что смогу предъявить коллегам? Этой книгой должна была начаться серия, на которой мы намеревались строить всю будущую работу, на которую все рассчитывали, хотя даже я не знал еще, что в нее войдет. Более того, я ни секунды не верил, что книга Сэма или его поведение имели что-то общее с исчезновением Сабины. Я и сам не знал почему, я мог только гадать — но я был абсолютно уверен: все дело во мне.

Я попробовал объяснить ему, что Сабина — другая, не упрямая, не глупая. Но Сэм был абсолютно уверен в своей правоте. И я не знал, как его переубедить.

Я так и не рассказал Сэму, что за отношения были у нас с Сабиной, хотя он всячески старался показать, что кое-что об этом знает. Я боялся ввести его в еще большую депрессию.

Я никогда особенно не интересовался марксизмом, но его главная идея, придуманная, чтобы руководить массами и вести их за собой, легко сочеталась с моими собственными взглядами. Verelendung[46]. Пробуждение. Революция.

За прошедшие недели мое Verelendung достигло предельной глубины, стало беспросветным и непреодолимым, ощущение времени, цели и желаний отодвинулось так далеко, что оставалось только пробудиться.

Сэма мой отъезд огорчил, но я не оставлял его лишенным цели в жизни. Анна требовала постоянного внимания. Я же мог обрести свою цель только в Голландии. Или лучше сказать — обрести вновь? За какую ужасную ошибку, совершенную в прошлой жизни, я расплачиваюсь?

Мои планы были не вполне ясными, но, во всяком случае, я точно знал, что в Лос-Анджелесе меня ничего больше не держит и что дома я навредил множеству людей, но, возможно, если как следует постараться, у меня есть еще шанс все исправить.

Это было пробуждение.

Революция состояла в подтверждении даты моего обратного рейса: 25 января. Едва войдя в самолет, я почувствовал себя так, словно уже вернулся. Жуткая усталость сразу навалилась на меня: с одной стороны, я вроде бы дома; с другой — должен целых одиннадцать часов чего-то ждать, запертый в пространстве, полном мерзкого, перегоняемого кондиционерами воздуха.

Летаргия исчезла от хлынувшего в кровь адреналина, когда я вспомнил об ответственности перед людьми, говорящими на родном мне языке, живущими в мире, намного более понятном, чем тот, за океаном, где я завел новых друзей.

И все-таки жизнь моя обогатилась новыми красками; в безразличном, неугомонном Лос-Анджелесе я чувствовал себя уютнее, чем ожидал. Сидя в просторном, но душном самолете, я понял, что уже начал тосковать по безжалостному, ослепительному свету, бесконечному океану и небу, на фоне которых людская суета выглядела абсолютно ничтожной.

В Лос-Анджелесе становится понятно многое: и то, что естественный результат славы — потеря стыда; что чувство меры исчезает и звезды получают гонорары в десятки миллионов; что остальные чувствуют себя ничтожно малыми в сравнении с ними и разочарование от собственной неполноценности вырастает до небес.

Но мне не хватало Сабины. Шок сменился чувством пустоты. И дело не в ее загадочном исчезновении, она была мне женой, всегда: той, единственной, которая меня понимала, которая смеялась надо мной, пока чужая, враждебная сила, живущая в ней, не отобрала ее у меня.

Она не могла меня покинуть оттого, что я сомневался. Или могла? Или причина ее исчезновения кроется в том же, что и в прошлый раз? Было почти непереносимо до сих пор ничего не знать об этом.

Но что бы там ни было, она ушла, и ушла по своей воле.

Я не собираюсь больше ее искать. Она слишком сильно меня оскорбила, чтобы я искал примирения.

Только это я и мог бы ей сказать.

Первый час в самолете я проспал. Мне приснилось, что я застукал Сабину с Сэмом, голыми, в моем номере, в постели, окруженной решеткой. Я вошел и увидел голую задницу Сэма, белую и зловещую, над ее раскинутыми ногами. И заорал: «Нет! Я не уехал!»