Вечное - Мара Вересень

родственник. А Гарпия договор с ним заключала и своей кровью поила. Тогда, то после Видькиного приветственного кола, поганенько было, а пара капель в бодрящее зелье и как новый. Даже повело. Добавки хотелось, чуть сдержался, чтоб в руку ей зубы не вонзить. Вкус он хорошо помнит. И запах. А теперь знает, как это изобразить.

* * *

К ночи стало совсем дурно. И что с этим делать, не знал ни Став ни умные головы. Контур щита зеркалом протянули между Нодлутом и Новигором, а толку? Если опять на станции полыхнет — купол сдвинется и все по новой рисовать, а сил уже со щепотку и взять негде. Став не помнил, когда в последний раз вот так грани не слышал. Ходить сам не мог, как внекатегорийные бегают, но выходить — выходил и на пороге бывал столько, что не счесть. Внутри будто пружина сжималась, та, из веера, что Гарпия всем показывала. Лопасти ложились одна на другую, как лепестки цветка. Затейливо. Да, почти как на вырванной из рекламного проспекта странице, что ему под нос совали.

— Красиво. Сам рисовал? — спросил Став а потом разглядел сквозь мигнувший морок, ЧТО перед ним стоит… — Глядь!

Шмальнуть тленом помешала другая рука некрарха. Знакомая шляпа и морда морока под ней знакомая. Так и есть, из Корре знакомец. Однако… как тесно королевство Нодлут. Рядом с личем, пощелкивая коготками и вертя в руках розовую детскую приколку, переминалась еще одна… одно… не пойми что. Девка. Кукла. Красивая и не-живая.

— Вот это нужно, уважаемый. Ваша поделка хороша, учитывая условия, скорость и ресурсы, но нужно — это. Иначе у тех кто там, — лич качнул тростью в сторону демоновой станции, — шансов будет в разы меньше.

— У тех, это у кого? — спросил Став и сам же и понял. Гарпия, чтоб ее… дома заперли еще лет на много. Так тихо было…

Лич продолжал стоять с протянутой рукой.

— Как я это изображу? Все полупустые уже. Тут даже кладбища приличного нет. Грань не слышно, сквозняк один голый. Если выложимся, как тут выходит, — начал Став, потом вздохнул, поднял глаза на ЭТО: — Ты больной.

— Я мертвый. Это не лечится.

— Знаете что, маджен? Идите в… Идите и сами командуйте, а я рядышком постою и все сделаю в свою очередь.

— Не выйдет. Мне нужно туда, — трость снова качнулась к станции.

— Шансы?

— Они самые. И не переживайте, я сам доберусь. У меня есть проводник. А силы… Обратитесь к темным истокам, комиссар.

— Вы мне на жертву намекаете?

— Это было бы лучше всего, но в ваш цивилизованный век лучше обойтись кровью. Здесь много сильной крови.

— Время?

— Почти сейчас, — зубасто улыбнулся лич, кивнул своей кукле, та взяла вечно-не-мертвого под руку, сдавила приколку в ладони, дернулась, будто выворачивалась из своей шкуры и шагнула в расслоившуюся реальность как в покрытое трещинами зеркало. Силуэт пары раздробился в осколках, хрупнуло, выровнялось. К горлу Става подкатил кислый комок. Нужно быть и правда мертвым на всю голову, чтоб соваться в месиво граней изнанки и изнанок грани.

Сейчас

Видь присел на бортик фонтана, не слишком заботясь, что испачкает новую алую мантию. Тело пока слушалось не слишком хорошо, и руки, которыми он прижимал к себе футляр, немного дрожали. Ноги тоже, но вот посидит, отдохнет. Нельзя чтобы дрожало. Особенно в руках. Он обязательно сделает, как нужно и когда нужно. Пока еще не.

Пока можно достать скрипку.

Дом напротив был теплый. Оба дома: старый, заброшенный, но живой, и тот, с зеленой крышей, по другую сторону фонтана, обычный, но тоже теплый. Как отражения. А фонтан был никакой. Камень и камень. И тень кривляется, но это все глупости. Отдохнуть бы, руки немного дрожат и ноги. От остановки пешком шел. Хотелось присесть, но играть сидя — неуважительно к учителю, да и не игралось никогда сидя. Видмару нравилось, когда звук разгоняется по телу и становится сильнее.

Дрожали не только руки. Внутри. Метроном. Не обычный, а как бы по кругу. И момент, когда щелкнет, все никак не наступал. От этого и дрожало. А потом… хрустнуло, будто зеркало лопнуло и осколки сдвинулись.

Дома поблекли и выцвели, из подворотен потянуло болотной сыростью, туман полез. Трогал мостовую блеклыми пальцами, подтягивался и снова выпускал отростки.

Там, куда тянулась мостовая, превращаясь в деревянные мостки, пело. Красиво пело, но неправильно.

— Не ходи, серебристый свет, теплый, а то станешь, как я, — свирелью, сбиваясь до шелестящего шепота, донеслось с другой стороны фонтана. — Я пошел… Теперь холодно… Мне холодно… Где ма?..

Голос звучал-зудел в голове, заглушая далекую и близкую флейту. Видь вытянул шею и заглянул туда, откуда шел странный звук. Из-за бортика выглянули удивительные темные глаза с радужными искрами, маленькое худое тело ребенка мерцало, пальцы-прутики гладили по сбившейся шерстке мертвого котенка.

— Кошка пришла погреть, маленький свет, я не так. Не хотел. Так не хотел. Чтобы весь. Не помню. Кто идет, пугаю — не ходи…

— Я не пойду. Я только пришел.

— Зачем?

— Чтобы стало иначе.

Внимание. Фаза три. Есть разделение. Рассекаю. Закрыва…

— Три, четыре, — прошептал Видь.

Щелкнул маятник метронома. Сжатая пружиной тишина ударила, подтолкнув, и замерший над скрипкой смычок коснулся струн.

30

КАЙНЕН (Десять)

О чем можно успеть подумать между двумя ударами сердца? Обо всем.

Система в работе. Я чувствую, как сжимается спираль веера из осколков моей сути. С каждым новым витком все сильнее.

Мерцающие плоскости, бесконечно повторяющие сами себя сами в себе.

Сколько? Сколы, осколки…

Я считаю.

Кайнен.

— Иди… — пропел илфирин, натянув волосок между пальцами.

— Сам иди, — сказали позади меня два родных голоса и добавили, куда именно. Поверх моих рук, на которых сполохами плясало пламя легли другие.

Вот в плаще из мрака и тени моя бархатная тьма со страшным ликом, что отражается во мне даже там, где не может быть отражений. Вот лучистый свет, что пророс в меня теплом своего сердца и останется там всегда, что бы ни случилось. Вот мои темные теплышки: Дара Элена, на плече которой сейчас лежит сотканная из золотого сияния рука женщины из другого мира, — две золотые звезды в коконе мрака; и Рикорд Лайм, забавно серьезный со встрепанными черными, похожими на перья волосами, за которым рядом, но не касаясь, мужчина, такой же серьезный, даже хмурый, — два ведьмака, два защитника, для которых беречь превыше всего. И вечная ненависть, потому что своей мне всегда не хватало. И вечная смерть, потому своей у меня и так