К причалу - Александра Марковна Тверитинова

Я взглянула на часы: стрелка еще не сдвинулась с двойки.

— Стукните там Дюбуа. Пусть шевелится! Мадле-ен! В Пастеровский! Живо! Одна нога на Бастилии, другая на бульваре Пастер! Живо-живо-о!

Мадлен просияла. Мадлен любит выезжать «в город». «Вот бы мне в небольшую контору устроиться курьером, как мой Марсель. Только и дело ему, что по городу ездить. Позавидуешь...»

Марсель — это муж нашей «прекрасной Монмартруаз». Марсель был бы превосходным курьером, если бы не его неодолимая страсть к скачкам. «Это у меня вроде болезни, мадемуазель Марина. Ничего не могу с собой поделать. Сколько раз говорил себе: Марсель, будь благоразумен, на этот раз не надо! А ноги сами несут в Лоншан. И каждый же раз, как будто на верную лошадь ставишь, а подводит мерзавка!» Стоит только хозяевам послать Марселя за деньгами, как он тут же сворачивает в Лоншан — на верную лошадь ставить, Спустит всё до последнего сантима — и пропал. Ни в контору, ни домой. Через несколько дней явится к Мадлен: «Слово тебе даю, Мадо! В последний раз!»

Долго потом выплачивают хозяевам из тощих своих получек. И пока выплачивают, Марсель опять превосходный курьер. И он нежно любит свою Мадо. Всё-таки потихоньку ждет, когда хозяева немножко отойдут и опять пошлют его за деньгами, и тогда он нырнет в метро Сен-Жорж, и уж на этот раз отыграется. Теперь-то он знает, на какую лошадь ему ставить!

— Мадле-ен! — Это шеф.

— Иду-у...

Мгновение — и уже подкрашены щеки, и виртуозно подправлены голубые стрелы ресниц, и на красиво очерченный рот с чуть изогнутыми кверху краями ложится жирным слоем багрово-лиловая «Ночь Парижа», и повисает на шее рыжая лиса — летом и зимой, — «как у всякой приличной парижанки»...

Ни одна женщина в мире с таким шиком не накинет на плечи самые дорогие меха, как это делает со своей рыжей лисой наша Мадлен.

Перебросит ее этак непринужденно через плечо, пристегнет за лапы, закинет назад хвост, выпрямится, чуть поднимет гордо посаженную голову, повернется и этак, и так, и боком, и фасом... потопчется перед черным стеклом термостата, красивая, статная, и будто с плеч у нее свисает не жидкая рыжая лиса, а по меньшей мере соболя! И пока Мадлен вертится перед термостатным стеклом, я смотрю на нее и любуюсь ею.

«Если посадить нашу Монмартруаз в щелочной раствор, — сказал как-то Мартэн, — и жесткой щеткой ее продрать как следует, даю голову на отрез — до «Венеры Парижской» докопаешься! Еще похлеще будет, чем ваша Милосская...»

Глава девятнадцатая

Я приоткрыла оконце в кабинет шефа, чтобы взглянуть на часы.

— Я когда-нибудь посмотрю, куда это малышка стала бегать после работы, — сказал Мартэн и занес вторую ногу на стол.

— Не туда, куда вы, — сказала я впервые так смело и почувствовала, как краска залила мне лицо.

— Мала еще. У меня встречи — деловые.

— А в портфеле — ночная пижама и зубная щетка, — язвительно заметила мадам Ламбер, как всегда не отрываясь от машинки.

Шеф замахнулся и запустил ей в спину пресс-папье. Легкое, перламутровое, оно мягко шмякнулось о плиточный пол. Мадам Ламбер не обернулась и, только чуть втянув голову в плечи, продолжала стучать по клавишам.

Мартэн уселся поглубже, протянул поудобнее на столе ноги.

— Наша малышка только лицом не удалась, а в остальном девочка недурна, ножки одни чего сто́ят. Находка для Родена.

Я смотрела на него в упор.

— Есть в русской женщине какое-то особое очарование... азиатское...

— Вам недоступное, — сказала мадам Ламбер.

— Это с какой же стороны?

— Со всех.

— Гм. Это мы еще увидим. Пусть только подрастет. Верно, малыш?

Я захлопнула окошко.

На столе зазвонил телефон. Мадам Ламбер сняла трубку и сразу передала ее Мартэну.

— Немедленно выезжаем! — сказал шеф солидно.

— Э-э, малышка! — Он приоткрыл форточку. — Реакция Видаля. Едем!

И, на ходу расстегивая халат, пошел в коридор.

Мы поехали к маркизе де Шатлэн брать у нее кровь на реакцию Видаля, — врач предполагал брюшной тиф.

Шеф за рулем, я рядом. Всю дорогу хвастал: погибла маркиза, быть ей в плену у Мартэна. Флирт во всяком случае обеспечен. А то и больше.

Машина подкатила к богатому особняку за чугунной оградой. Мартэн резко затормозил, и я стукнулась носом в ветровое стекло.

— Ну, малыш, держи марку.

— Подумаешь. Маркизы не видала...

— А может, скажешь, видала?

— Ну не видала. Жива и без них.

— Смотри мне. Нос свой курносый не очень там задирай.

Швейцар в позументах впустил нас в огромный вестибюль, и мы пошли по широкой, устланной красным ковром лестнице. На верхней площадке нас ожидал важный и чопорный лакей и молча повел дальше.

Потихоньку от лакея друг на друга поглядываем. Стены шелком обиты! Никогда еще маркиз живых не видела. Разве только на картинах. В Лувре, в напудренных париках, молочно-голубые, прозрачные...

Лакей остановил нас около закрытых дверей, посмотрел на Мартэна, потом на меня, будто проверяя, всё ли у нас в порядке, и осторожно нажал бронзовую ручку. Двери бесшумно отворились. Лакей посторонился и пропустил нас.

На высокой кровати, с распятием у изголовья, под голубым атласным одеялом возвышалась маркиза де Шатлэн. Темной глыбой, старая, страшная! Она лежала на спине. Лицо крупное, отекшее, огромный, испещренный прожилками нос, голова почти лысая, с остатками седых, давно уже пожелтевших волос. В комнате мрачно и затхло, тяжелые портьеры наполовину задернуты. Слышно хриплое дыхание испорченных старушечьих бронхов.

Я посмотрела на шефа. Он быстро отвернулся.

Я приготовила жгут, шприц, взяла пробирки и подошла к старухе. И тут произошло неожиданное: маркиза сунула руки под одеяло!

— Мама, они же не сделают тебе больно, — стала уговаривать ее молодая женщина, стоявшая у кровати. — Открой глаза, посмотри, какое за окном солнце, какие они молоденькие, солнечные... ну, мама...

— Молоденькие? Солнечные? — чуть приподняв красные веки, сказала маркиза грубым голосом. — К дьяволу их, молоденьких, солнечных...

Шеф шагнул к окну и стал спиной к кровати. Все молчали, боясь взглянуть