Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

называет игумена Никона великим и называет одним из трех светил вместе с давно скончавшимися Антонием и Феодосием, а это было невозможно при его жизни[265]. Нестор не упоминает среди своих информаторов Никона — а ведь тот был бесценным свидетелем многих событий Феодосиевой жизни. Значит, книжник не мог к нему обратиться, так как начал свой труд уже после Никоновой кончины[266]. В Житии не уделено почти никакого внимания князю Всеволоду Ярославичу, а он княжил в Киеве в 1078–1093 годах. Зато с симпатией изображен старший из сыновей Ярослава Мудрого Изяслав, сын которого Святополк был киевским князем в 1093–1113 годах. Именно Святополк в 1108 году понудил киевского митрополита прославить Феодосия как святого. Из этого следует, что Нестор создал свое произведение в годы киевского княжения Святополка, желая снискать благоволение князя к Печерской обители и к себе лично. В Житии упоминается о том, что в монастыре праздновали память Феодосия, значит, оно было составлено уже после церковного прославления преподобного[267]. Менее существенные аргументы сторонников версии о написании Жития в начале XII века оставим для примечаний[268].

Самый сильный довод сторонников версии о написании Жития Феодосия в конце 1080-х — начале 1090-х годов — это, конечно, умолчание о перенесении мощей преподобного, произошедшем в августе 1091 года: Нестор о таком значимом событии, казалось бы, не мог не упомянуть. Это самая весомая «улика», оставленная нам автором. Ю. А. Артамонов предположил, что 14 августа 1091 года была предпринята попытка церковного прославления, признанная позднее «незаконной». Печеряне совершили ее в то время, когда митрополичья кафедра была вакантной: прежний предстоятель Русской церкви умер, а нового Константинопольская патриархия еще не назначила. Печерский игумен Иоанн, преемник Никона, велит летописцу, участвовавшему в раскапывании могилы Феодосия, никому не разглашать своего повеления: всё должно происходить втайне. Монахи заручились поддержкой нескольких епископов, но на торжества не был приглашен киевский князь Всеволод Ярославич: очевидно, он, как и митрополия, не одобрял причисления Феодосия к лику святых. Нестор, считает ученый, попросту умолчал о неудавшемся причислении Феодосия к лику святых. Подобные умолчания ему вообще присущи: так, в «Чтении о Борисе и Глебе» он утаил сведения о том, что Святополк был лишен власти и изгнан Ярославом Мудрым.

Толкование любопытное, но небесспорное. Подлинные отношения между Константинопольской патриархией и Киево-Печерским монастырем в XI веке неизвестны: всё, что пишут историки, — догадки разной степени правдоподобия. Рассказ о перезахоронении Феодосия производит впечатление сотканного из противоречий[269]. Самое яркое из них таково. Решение о погребении преподобного принимает совет иноков, в котором решающее слово принадлежало старцам — наиболее влиятельным и почитаемым монахам. «В начале рассказа дважды сообщается, что решение о переносе мощей Феодосия было принято на совете братии, тогда как далее оказывается, что и подготовка, и сама работа в пещере хранились в строгой тайне»[270]. Ю. А. Артамонов предположил, что весь рассказ об обретении мощей Феодосия — вставка начала XII века в более раннее краткое известие о решении игумена и монахов и о торжественном перезахоронении преподобного[271].

Однако, независимо от того, является ли летописная статья под 1091 годом многослойной или нет, повеление игумена совершать тайно раскапывание могилы не просто противоречит общему обсуждению и принятию решения, о котором уведомлен даже бывший печерский настоятель Стефан. Оно выглядит внешне абсурдным? Но, может быть, так кажется лишь нам, позднейшим читателям и толкователям, и противоречия здесь на самом деле нет?

Польский историк А. Поппэ предположил, что повеление тайно раскапывать могилу объяснялось боязнью игумена, не окажется ли тело Феодосия совсем истлевшим: разложение останков могло подать соблазн братии усомниться в святости подвижника[272]. Правда, по каноническим правилам нетление (в отличие от чудотворения) не считалось обязательным признаком святости[273]. Греческие монахи на Афоне даже, наоборот, считали, что нетление тела умершего свидетельствовало о его тяжких грехах — покойника не принимает земля, не хочет быть осквернена его плотью. Признаком праведности они считали полное разложение и белизну костей, способных исцелять. Однако нетлению, а также благоуханию останков всё же придавали на Руси особенное значение, о чем свидетельствуют описания мощей Бориса и Глеба и в Несторовом «Чтении…», и в «Сказании о чудесах Романа и Давыда»: брошенное или неглубоко захороненное в простом гробу тело младшего из братьев будто бы не подверглось разложению в течение нескольких лет, от гробов с останками исходит благовонный запах. Показательный, хотя и очень поздний пример отношения к разложению как признаку того, что покойник не признан Богом как святой, содержится в художественной литературе — в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: глубоко почитаемый старец Зосима после кончины «протух», что подало повод к толкам о его греховности и заронило сомнения даже в душу его ученика Алеши Карамазова.

Так что соображения польского ученого, по-моему, все-таки не лишены смысла. А если так, то в статье 1091 года нет никакого противоречия и прославление Феодосия вовсе не подготавливалось тайно от митрополии и от киевского князя. А решение не приглашать Всеволода могло быть связано с тем, что он благоволил не к Печерской обители, а к основанному им киевскому Михайловскому Выдубицкому монастырю. Может быть, печеряне действительно воспользовались ситуацией «вдовствования» Киевской митрополии, а пришедший вскоре на Русь новый митрополит Иоанн III не поддержал почитание Феодосия.

Но было ли это основанием для Нестора замалчивать само торжество перенесения мощей в новую, каменную Успенскую церковь, заложенную преподобным? Храм долго не освящали — до 1088 года. Историк предполагает, что освящение сначала хотели приурочить к прославлению Феодосия. При этом, по правилам, церковному прославлению предшествовало составление жития святого: на его основе составлялась церковная служба. Так что, если в 1091 году была предпринята попытка прославления Феодосия в Печерской обители (пусть даже и «неудачная»), до этого должны были написать агиобиографию подвижника. Это тоже весомый аргумент, хотя А. Поппэ оговаривает, что составлено могло быть и какое-то другое житие, не принадлежащее перу Нестора.

А. Поппэ в свой черед предложил ряд соображений в пользу ранней даты написания Нестором Жития Феодосия. Самое убедительное, по-моему, — это указание на слова в Житии, что по молитвам святого Бог хранит монастырь от военного разорения. В 1096 году половцы, доселе не трогавшие обитель, ворвались-таки в нее и подвергли разгрому и грабежу{63}. Похоже, это действительно еще одна верхняя граница: после 1096 года так писать было уже невозможно[274].

По поводу противоположных мнений стоит вспомнить известное изречение: между двумя крайностями истина лежит посредине. Правда, немецкий поэт Гёте оспорил его, заявив: между крайностями лежит не истина, а проблема.