Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

видевшие и уверовавшие“. Посему со дерзновением и не усомнившись взываем к тебе: о блаженный! — ибо сам Спаситель так назвал тебя. Блажен ты, ибо уверовал в него и не соблазнился о нем, по неложному слову его: „И блажен, кто не соблазнится о мне“! Ибо знавшие закон и пророков распяли его; ты же, ни закона, ни пророков не читавший, Распятому поклонился!»[221] Совершившееся Иларион называет «дивным чудом». Ведь Русь не знала «непрерывной просветительской традиции, начатой Христом», а уверовала благодаря чуду «откровения и преображения»[222].

Однако даже если Нестор и отвергал легенду об апостольской миссии Андрея, реальная картина весьма далека от противостояния «прогреческой» и «прорусской» партий, репликой в остром споре которых якобы было Несторово «Чтение…». Почитание апостола Андрея, возможно, утверждалось и поддерживалось сначала Андреем-Всеволодом Ярославичем, а потом его сыном Владимиром Мономахом, а отражением этой тенденции могло быть включение легенды о посещении апостолом Руси в состав «Повести временных лет»[223]. Но никакого «низкопоклонства перед Византией» за этим культом не стояло. Борьбы двух «партий» — по крайней мере в том виде, в каком она рисуется воображению М. Д. Присёлкова, — на Руси в то время попросту не было, и я уже говорил об этом. Что, конечно, ни в коем случае не отрицает несомненной любви книжника к родной стране и стремления прославить подвиг князя Владимира.

Автор «Чтения…» во вступлении излагает евангельскую притчу о работниках одиннадцатого часа, в которой говорится о том, как хозяин виноградника в час подведения итогов — двенадцатый — одинаково заплатил за труд и тем, кто пришел в третий, или в шестой, или в девятый час, и тем, кто работал совсем немного, придя в одиннадцатый час (Евангелие от Матфея, глава 20, стихи 4–16). Вопиющая несправедливость и нарушение всех мыслимых правил почасовой оплаты? Притча по-своему провокационна — но это аллегория, иносказание: хозяин — Господь Бог, работники — уверовавшие в Него, двенадцатый час — срок расплаты, Божьего суда. Неважно, когда человек или целый народ обратились к истинной вере. Важно, что это произошло. «Так будут последние первыми, и первые последними» (стих 16). Перелагая слова Христа, Нестор напоминает, что русские, принявшие христианство намного позже византийцев, в преддверии конца света и Страшного суда, ничем не ниже, не хуже их и тоже достойны Царства Небесного: «Но когда благоволил небесный Владыка ‹…› в последние дни сжалился над ними и не дал до конца погибнуть в обольщении идольском»[224].

«Чтение о Борисе и Глебе» обычно считают каноническим, «правильным» житием, соответствующим византийским образцам — в отличие от «Сказания о Борисе и Глебе»[225]. В действительности это не совсем так: в Несторовом произведении почти нет биографического повествования (что, видимо, объясняется отсутствием сведений о жизни обоих князей до их мученической кончины)[226], а пространное историко-богословское вступление, начинающееся с рассказа о сотворении мира и создании Богом первых людей Адама и Евы, совершенно нехарактерно для византийской агиографии. Но считать «очерк священной истории», содержащийся в «Чтении…», «малоуместным»[227] неверно. Нестор стремится включить события древнерусской истории в широкий библейский контекст, в череду событий священной истории, описанных в Библии. Такой подход вообще характерен для средневекового христианского сознания. Для древнерусской культуры, которая, отринув языческое прошлое, создавалась после крещения страны на основе христианской традиции, это одна из главных черт. В пространной панораме событий священной истории от сотворения мира, в стремлении соотнести деяния русской истории с ветхо— и новозаветными аналогами угадывается рука будущего историографа, автора «Повести временных лет». Но при общем сходстве подхода к прошлому русские летописи, в том числе и «Повесть временных лет», начинаются иначе: в них нет таких очерков библейских событий от создания мира и человека. Н. И. Милютенко назвала вступление в «Чтении о Борисе и Глебе» «обширным богословским экскурсом, в котором автор рисует картину мироздания от сотворения мира до своего времени и высказывает традиционный для всей средневековой историографии взгляд на исторический процесс как на „борьбу добра и зла“, Бога и диавола»[228]. Для освещения событий русской истории в житии вообще характерны аналогии с сакральными событиями и деяниями прошлого; прообразы устанавливаются и для Владимира и его сыновей[229].

Праведность Бориса и Глеба, с одной стороны, и злодеяние Святополка — с другой, Нестор соотносит с восстанием ангелов во главе с Сатаной против Бога. (Этот сюжет не развернут в Библии, но присутствует в христианских апокрифах — религиозных произведениях, содержащих особенную трактовку библейских событий и мотивов.) Святополк, как пишет Нестор, еще при жизни Владимира покушался убить Бориса, принял совет дьявола и тем самым восстал против Бога. Он уподоблен Сатане[230]. В «Чтении…» Сатана, исполнившийся гордыни и вознамерившийся занять место Бога, произносит слова: «Да створю престол свой на звѣздахъ»[231] (речение заимствовано из Книги пророка Исаии, глава 14, стих 13)[232]. Борис и Глеб же среди остальных братьев Владимира «тако свѣтящеся, акы двѣ звѣздѣ свѣтлѣ посредѣ темныхъ»[233]. Метафорическое использование в обоих случаях слова «звезда», по-видимому, не случайно: посягательство Сатаны на власть, принадлежащую Богу, и умысел Святополка против братьев как бы приравнены.

Интересно, что изначальной причиной желания Святополка убить Бориса Нестор, в отличие от автора «Сказания о Борисе и Глебе», называет не жажду единовластия, а ненависть дьявола к милосердным деяниям святого — то есть чистую, беспримесную ненависть к добру: «Блаженный же Борис много милости оказал в земле своей не только убогим, но и всем людям, так, что все удивлялись милосердию его и кротости, потому что был блаженный кроток и смирен. И не стерпев этого, враг, как я прежде сказал, вошел в сердце брата его старшего, имя ему — Святополк. Начал он замышлять против праведного, потому что хотел окаянный всю страну погубить и властвовать один»[234].

Среди событий Священной истории во вступлении к «Чтению о Борисе и Глебе» Нестор упоминает рождение сыновей Адама и Евы Каина и Авеля, однако историю убиения Каином Авеля книжник опускает[235]: «И зачатъ и жена его Евга и роди Каина, и пакы приложи, и роди Авеля. Нъ да не продолжю рѣчий, нъ воскорѣ извѣщаю»[236]. В переводе Н. И. Милютенко эти строки звучат так: «И зачала жена его Ева, и родила Каина, и потом родила Авеля. Но не стану продолжать рассказ, а буду краток»[237]. Такая особенность изложения библейского сюжета объясняется, вероятно, тем, что в «Чтении…» первоубийство является моделью, «матрицей» для описания преступления Святополка. История убиения Каином Авеля под пером Нестора как