Нестор Летописец - Андрей Михайлович Ранчин

последнем роде сделал своим сподвижником и пастырем иноков, ибо с юных лет отличался он безупречной жизнью, добрыми делами, но особенно — верою и разумом»[285]. Мотив благоволения Бога к Русской земле значим для Нестора, который, по выражению филолога И. П. Еремина, исполнял «гордо-патриотическую» задачу: «показать, что и у нас на Руси („в стране сей“) были святые угодники божьи, прославленные своей жизнью и подвигами („таков мужь явися“)»[286].

В Житии Феодосия Печерского Нестор подхватывает присутствовавший еще в «Чтении о Борисе и Глебе» мотив призвания Руси к христианскому служению в «последние времена», за пять веков до ожидаемого наступления конца света, который, как обычно считали, должен был произойти в 1492 году, через семь тысяч лет после сотворения мира. Русь — одна из тех «работниц», которых Бог призвал в «одиннадцатый час». Она услышала слово Христово. Когда оно будет проповедано всем народам Земли, история прекратит течение свое: времени больше не будет. «Последние времена» как бы замыкают мировую христианскую историю: у ее истоков египтянин Антоний Великий, один из создателей монашества, у ее ожидавшегося во времена Нестора конца русский Феодосий Печерский, один из основателей монашества в своей стране.

Любовь к «большой» родине соединена в Житии с глубокой привязанностью и почтительным чувством автора к малой духовной родине — к Печерской обители, странноприимному дому и пристанищу для ищущих Царства Небесного.

В Житии Феодосия Печерского была выражена вновь со всей определенностью приверженность принципу старшинства как основе, на которой должны строиться отношения между князьями, — позиция, раньше представленная в «Чтении о Борисе и Глебе». Нестор рассказывает, как Феодосий в своем послании обличает князя Святослава за самовольный захват киевского трона, принадлежавшего по праву старшему брату Изяславу, причем преподобный уподобляет дерзкого узурпатора первому убийце на Земле Каину и тем самым, неявно, — «второму Каину» Святополку Окаянному: «Голос крови брата твоего взывает к Богу, как крови Авелевой на Каина»[287]. Неизвестно, цитировал ли автор Жития не дошедшее до нас послание Феодосия или домыслил эту фразу. Но если и домыслил, основания для этого, несомненно, были.

Мнение о высоких художественных достоинствах и о своеобразии Жития Феодосия Печерского утвердилось еще в науке XIX века и было поддержано учеными позднейшего времени[288]. Древнерусская словесность, как и все литературы Средневековья, была традиционалистской, и Нестор, создатель первого на Руси монашеского жития, следовал греческим и византийским образцам, прибегая даже к прямым текстуальным заимствованиям[289]. Ничего предосудительного в этом не было.

Но, несмотря на следование греческим образцам и просто использование фрагментов из переводного Жития Саввы Освященного, написанного Кириллом Скифопольским, произведение Нестора по-своему оригинально: канон не стесняет его, так как допускает варьирование[290]. «Нестор традиционен в самом факте обращения к византийским житиям, но отличает его от других агиографов то, что перерабатывает используемый материал»[291]. Жанр жития часто называют словесной иконой. А богослов и исследователь церковного искусства священник Павел Флоренский так объяснил значение канона в иконописи: художественному творчеству «канон никогда не служил помехой, и трудные канонические формы во всех отраслях искусства всегда были только оселком, на котором ломались ничтожества и заострялись настоящие дарования….Каноническая форма высвобождает творческую энергию художника к новым достижениям, к творческим взлетам и освобождает от необходимости творчески твердить зады: требования канонической формы или, точнее, дар от человечества художнику канонической формы есть освобождение, а не стеснение»[292].

Нестор особенно выделяет некоторые черты личности Феодосия. Прежде всего, это особенная кротость: Феодосий в отличие от многих других святых, сопротивляясь матери, не приемлющей его аскезы и самоуничижения, отстаивает выбранный путь твердо, но кротко. Он не читает суровых наставлений нерадивым монахам, собирающимся ночью по кельям для бесед, а лишь тихо стучит в их двери: «Если слышал, как кто-то молится, то и сам, остановившись, славил о нем Бога, а если, напротив, слышал, что где-то беседуют, собравшись вдвоем или втроем в келье, то он тогда, стукнув в их дверь и дав знать о своем приходе, проходил мимо. А на другой день, призвав их к себе, не начинал тут же обличать, а заводил разговор издалека, притчами и намеками, чтобы увидеть, какова их приверженность к Богу. Если брат был чист сердцем и искренен в любви своей к Богу, то такой, скоро осознав свою вину, падал ниц и, кланяясь, просил прощения. А бывало, что у иного брата сердце омрачено наваждением бесовским, и такой стоит и думает, что говорят о другом, и не чувствует себя виноватым, пока блаженный не обличит его и не отпустит, укрепив его епитимьей»[293].

Феодосий «поучил о спасении души и отпустил» раскаявшихся разбойников, прежде замысливших убить иноков и ограбить монастырь. Нестор поведал и о другой, похожей истории: к игумену «как-то привели связанных разбойников, схваченных в одном из сел монастырских, когда они собирались там красть. Блаженный же, увидев их связанными и в унынии, сжалился над ними и, прослезившись, приказал развязать их и дать им еды и питья. А затем долго поучал их, чтобы никому не причиняли зла. Дал им и немало денег на всё необходимое и отпустил их с миром, славящих Бога; и с тех пор они раскаялись и никому больше не причиняли зла, но жили своим трудом».

Нестор пишет о преподобном: «И никогда не бывал он несправедлив, или гневен, не посмотрел ни на кого сердито, но был всегда милосерд, и тих, и жалостлив ко всем. Поэтому, если даже кто-либо из святого стада, ослабев душой, покидал монастырь, блаженный печалился и скорбел о нем и молился Богу, чтобы заблудшая овца его стада возвратилась бы назад. И так все дни плакал и молил за него Бога, пока тот брат не возвращался обратно. Тогда блаженный, с радостью приняв его, наставлял никогда впредь не поддаваться дьявольским козням, не давать им возобладать над собою, но держаться крепко. И говорил, что „не мужская та душа, которая может ослабеть от печальных этих напастей“. Такими и иными словами утешив брата, отпускал его с миром в келью».

Кротость и способность прощать Феодосий проявляет даже в отношении много грешившего монаха, поддававшегося соблазном светской жизни и не раз самовольно уходившего из обители: «Был же там один брат, слабый духом, который часто покидал монастырь блаженного, а когда снова возвращался, то блаженный встречал его с радостью, говоря при этом, что не может допустить, чтобы тот скончался где-то вне стен монастырских. Хотя и много раз уходил он от нас, но суждено ему было в этом монастыре встретить свой последний