Семенов-Тян-Шанский - Андрей Алдан-Семенов

Русские, научившись приемам ирригации у аборигенов, беспрепятственно смогли получить баснословные урожаи на своих пашнях и развести роскошные сады и виноградники».

А третья зона—лесная. Она простирается до двух с половиной тысяч метров абсолютной высоты и занимает горные скаты. У нее суровый, хотя и влажный, климат. Третья зона богата лесом. Для переселенцев лесная зона явилась необходимым подспорьем колонизации. Здесь берут они все строительные материалы, здесь устраивают охотничьи заимки и пасеки…

Семенов мысленно видел тянь-шаньские ели, висящие над пропастями. Они взбираются по обрывам, чтобы остановиться у границы четвертой субальпийской зоны. Здесь царство холода, ветров и альпийских пастбищ. Здесь пасут киргизы свои неисчислимые стада.

В мечтах Семенов поднимался по альпийским лугам в пятую зону Тянь-Шаня. Эта зона кажется совершенно непригодной для поселенцев. Она привлекательна только для путешественников и альпинистов. «При всем том она играет важную роль в экономике природы этого благословенного края, так как она, при своей кажущейся безжизненности, оживляет его при помощи благотворных лучей южного солнца. Таяние снегов этой зоны не только питает непосредственно ее луга, но и дает начало чудным горным истокам, которые, врываясь многоводными реками в земледельческую зону, оплодотворяют там ее богатые пашни, сады и виноградники. В земледельческой зоне эти реки теряются, не доходя до жаркой нижней зоны, и впадают, таким образом, можно сказать, в воздушный океан, из которого снова собираются исполинами снежной зоны в огромные запасы ее вечных снегов».

Размышления о пяти зонах Заилийского Алатау Семенов подкреплял наблюдениями над их растительностью. Ведь он собрал на склонах хребта, в его ущельях и долинах 70 видов разных растений. Среди них были четыре совершенно неизвестных науке, в том числе новые виды клена и рябины.

В отчете Географическому обществу Семенов дал развернутую характеристику всех пяти зон.

Он показал, что растительный покров — явление географическое и что его надо рассматривать в тесной связи с геологией, гидрографией, климатическими условиями местности. Каждая выделенная и рассмотренная Петром Петровичем зона Заилийского Алатау встала географическим целым во внешнем ее облике и во всем своем значении для жизни человеческой. Географические зоны явились важным шагом в изучении земли, стали программой работ для географов.

Последующие исследователи Тянь-Шаня пошли путем, указанным Семеновым. Схемы зонального деления горных хребтов, созданные Н. А. Северцовым, А. Н. Красновым, Р. И. Аболиным, подтвердили правильность семеновского метода.

Семенов не отрывал природу от человека. Он рассматривал ее во взаимосвязи с человеческими потребностями и хозяйственными интересами. Анализируя третью (лесную) зону Заилийского Алатау, он сразу же делал конкретный вывод: «Чиликско-кебинская продольная долина, разделяющая обе снежные цепи Заилийского Алатау, представляет местность, пригодную по своим климатическим условиям для культуры и оседлой колонизации…»

Он задумывался о возможностях лесонасаждений в сухих предгорьях Средней Азии, советовал переселенцам заниматься пчеловодством, создавать заимки и пасеки, как рубить леса в сырых зонах и как сохранять древесину.

Еще в начале научной деятельности Семенов понял, что наука — это «познание окружающих предметов и сил природы, умение подчинить их своей власти, употребить их для нужд своих и потребностей…».

А метель на дворе разбушевалась вовсю. Ветер непрерывно стучал ставнями, обледенелые сучья елозили по крыше, снег завихрялся и шипел на стекле. Яростный порыв ветра ударил по окну звоном бубенчиков.

«Кого это носит в такую пургу?» — с досадой подумал Семенов.

Тяжелые шаги в коридоре, скрип раскрываемой двери. В комнату ввалился человек в тулупе, в барнаульских, расшитых красным бисером пимах. Откинул воротник тулупа, и Петр Петрович узнал Достоевского.

Впалые щеки писателя порозовели, глаза светились, сутулые плечи расправились. И одет он был почти щегольски: длиннополый сюртук, узкие брюки. Черный галстук тугим узлом поддерживал воротнички.

— Ты выглядишь как жених! — засмеялся Семенов, обнимая нежданного гостя.

— Угадал. Еду жениться.

Семенов усадил Федора Михайловича на диван и, пока готовили ужин, слушал исповедь своего друга.

В Семипалатинске Достоевский познакомился с Марией Дмитриевной Исаевой, молодой образованной женщиной. Муж ее, мелкий чиновник, грубый, неисправимый алкоголик, отравлял жизнь своей жене. Исаева перевели в Кузнецк. Этот заштатный городишко в Томской губернии еще хуже Семипалатинска. Недавно в письме своем Марья Дмитриевна сообщила, что муж умер. Достоевский решил жениться и вот отправился в Кузнецк.

Разговор перешел на второе путешествие Петра Петровича в Небесные горы. Узнав, что Семенов перед путешествием намерен съездить в Омск к генерал-губернатору Гасфорту, Достоевский воскликнул:

— Обязательно познакомьтесь с моим другом Валихаиовым. Он будет вам очень полезен.

Достоевский встретился с Чоканом в 1855 году, когда тот сопровождал Гасфорта в поездке по Семиречью. Юный Валиханов принес большую пользу генерал-губернатору своим знанием языка и обычаев киргизского народа.

— Чокан томится в Омске. Я ведь с ним переписываюсь. — Достоевский достал письмо Валиханова. — Вот что пишет Чокан: «Омск так противен со своими сплетнями и интригами, что я не на шутку думаю его оставить. Как вы думаете об этом? Посоветуйте, Федор Михайлович!»

Достоевский прогостил у Петра Петровича две недели. Они ходили по барнаульским магазинам, закупая нужные вещи для свадьбы. Посещали любительские спектакли, гуляли по городским окраинам. Катались на лошадях по зимнему простору Оби.

Но самыми незабываемыми для Семенова были часы, когда Достоевский читал главы из еще не оконченных «Записок из мертвого дома». Читал главу за главой, дополняя книгу рассказами об омском остроге, о каторжниках.

Петр Петрович стал первым слушателем гениального произведения. Через полвека, когда уже не было в живых Достоевского, престарелый Петр Петрович вспоминал в мемуарах:

«…Потрясающее впечатление производило на меня это чтение и как я живо переносился в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего более чем когда-либо с чистой душой и просветленным умом из тяжелой борьбы, в которой „тяжкий млат, дробя стекло, кует булат“. Конечно, никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему привелось жить так долго одной жизнью. Можно сказать, что пребывание в „Мертвом доме“ сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога.