Сын человеческий - Аугусто Бастос

— Но меня-то интересует только одно: возил ли Кристобаль к вагону того офицера, который тут жил в ссылке? — нервно перебил его бледный толстогубый капитан. Он провел немало бессонных ночей, и поэтому глаза у него налились кровью. Разыгравшиеся события сильно взбудоражили капитана Мареко. Понимая, что власть в его руках, а солдаты готовы выполнять любое его приказание, он по-мальчишески хорохорился и распалялся.

— Возил, да, как же! Думаю только, с ведома политического начальника. Думаю, что так. Да и сам лейтенант рассказывал о том, что затеяли на болоте эти парни. А почему бы вам его самого не спросить? Политический начальник тоже слыхал об этом… За этими сведениями вы и пришли сюда? Но я ничего не знаю, да и откуда мне знать? Я человек деловой и в такие передряги никогда не вмешиваюсь.

Капитан резко встал и выбежал из кабачка. Он, конечно, подозревал, что каталонец нарочно прикинулся в стельку пьяным, чтобы поиздеваться над ним. Одним махом Мареко вскочил на горячего буланого коня и помчался галопом к полицейскому участку.

Около гончарных печей стоял пустой грузовик. Он стоял на том же самом месте, где его бросили вечером накануне стычки с карателями. На дверце чья-то рука криво нацарапала горделивую надпись:

На краю кабины красовалась другая надпись; буквы были тоже кривые, точно их писали пальцем:

Mbaevé tida cheapural… avavé nda cheyokol…[51]

Казалось, это название и складное изречение, начертанное на брошенной развалине, которая стояла меж сараев и опустевших строений, посреди унылого болота с кочками подсохшей грязи и канавами, напоминавшими лунные кратеры, были придуманы в шутку, всем на удивление или на потеху играющим мальчишкам. Так и мерещилось, что из-за этих кочек сейчас вынырнет смеющееся лицо водителя. Но присутствие в кабине двух солдат из нового пополнения, которые сонно клевали носом, зажав ногами винтовки, рассеивало это впечатление и придавало всей картине что-то зловеще-погребальное. Нерасседланные лошади, привязанные плетеными лассо к гуайявам, щипали блеклую траву и громко фыркали, стараясь избавиться от набившихся в ноздри лесных клопов.

— Не знаю, сколько еще нас тут будет мурыжить начальство, из-за прокаженных даже в речушке не искупаться, — заметил один из новоиспеченных солдат, запуская пятерню под фуражку и отчаянно расчесывая голову; при каждом его движении висевшая на боку длинная сабля со звоном ударялась о металлический корпус кабины.

— Этот пеон дал деру, капитан и бесится, — ответил другой. Сквозь прорехи на гимнастерке выглядывала безволосая грудь. — Он прямо как сквозь землю провалился, даже следов его не найти.

— А нам за него отдувайся!

— Наш капитан только что новый чин получил, вот и хочет себя показать.

— Да мы их уже всех поймали. Чего ему еще надо?

— Этот парень ловко его провел. Потому он такой злющий.

— Да, из-за этого малого придется нам повертеться. Его поймать будет труднее, чем девяносто бунтовщиков.

Пальцы солдата так и ходили в черных жестких волосах. Сабля по-прежнему тихонько позвякивала о кабину.

— А он, наверное, давно уж в Альто-Паранй. Там много бунтовщиков собралось. Выжидают время, чтобы всем гуртом подняться.

— Да там же наши части. Небось уже все их бунтарские норы обстреляли. Забыл ты, что ли, — на юг для подкрепления отправили еще один эскадрон нашего полка.

— Значит, там этого парня и сцапают, — вяло, словно нехотя, отозвался солдат в рваной гимнастерке. — Поймают его, это как пить дать. И чего мы тут копошимся?

— А как же? Наш эскадрон — лучший в Парагуари. Вот капитан и злится. Обязательно хочет поймать бежавшего бунтовщика. Слыхал, что он вчера говорил: какой-то жалкий пеон — и чтоб от нас улизнул!

— Капитан Мареко из хорошей семьи, окончил военное училище. Поэтому такой гордый!

— Он тут будет гордиться, а у меня от седла весь зад в мозолях, — заметил новобранец, выискивая вшей и давя их зубами.

Его собеседник расхохотался. Потом оба замолчали, уставившись на пылающее меж кокосовых пальм огромное заходящее солнце, которое, казалось, застлало собой все небо. Вдали над лесом поднимался отвесный столб дыма.

— Поздно собрались сжечь вагон! — сказал молоденький солдат. — Не догнать им того парня, а?

— Хуандё, ты не видал, есть в Сапукае красивые девки? — спросил вшивый, сменив тему разговора.

— Ясно, есть, только они так напуганы, что больше на старух стали смахивать.

— Или, может, со страху от нас попрятались?

— Мы уложили с десяток этих пеонов из гончарен. А когда умирают мужчины, женщины сразу стареют. В прошлый бунт у нас в деревне было то же самое. Я еще мальчонкой бегал, а помню, когда отца убили, у матери сразу голова побелела.

Собеседник слушал его монотонные негромкие сетования.

— Эх, встретить бы мне девочку лет пятнадцати, — вот бы поразвлекся. — Надвинув фуражку на глаза, он выпрямился, придерживая ногами винтовку. — Говорят, среди прокаженных есть учительница из Kapaпeгyá, дочка одного француза. Красотка— глаз не отвести. Ее видали у ранчо, она к речке спускалась. А наши тогда зарывали трупы.

Наступила длинная пауза, куда длинней предыдущих; только слышалось, как лошадиные зубы перемалывают траву да неотвязно гудят злые слепни.

— Не знаю, чего мы гоняемся за этими бунтовщиками да убиваем их, — сказал как бы про себя новобранец с безволосой грудью. — Кричат: «Стреляй их, не жалей!» А ведь они никому ничего худого не сделали.

— Приказ есть приказ, — заметил другой, в фуражке; он уже совсем клевал носом. — Мы служим родине — и точка. Для чего же нас держат?..

— Не понимаю я это, Лучи. Выходит, служить — значит стрелять друг в друга.

— Так эти же взбунтовались против правительства.

— Потому что правительство на них сверху нажимает.

— На то оно и правительство.

— Небось своих-то не притесняет.

— Как бы не так! Мой отец был либералом, да и дед тоже. А из бедности так и не выкарабкались. Наш участок в Лимпио с каждым годом все тощает: ртов прибавилось, а земля прежняя.

— Мой отец не был ни колорадо[52], ни либералом. И все равно его убили. Потому что он хотел спрятать свою лошадь от карателей вроде нынешних.

— Спрятать лошадь?

— Да, у него был иноходец с белым пятном на лбу, — другого такого во всем Каагуасу не сыскать. Отец сидел дома, когда нагрянули войска, совсем как наши. Он вместе с иноходцем спрятался в задней комнате. Целых три дня он там пробыл, все надеялся, что отряд уйдет. А тут его иноходец взял да и заржал. Прибежали солдаты, хотели увести обоих. Отец стал противиться, тогда его пристрелили на месте, а лошадь увели. Мать, помню, плакала, причитала над убитым отцом и проклинала солдат. А тот лежал с открытыми глазами и смотрел на улицу. Я думал, он смотрит, как сержант ведет под уздцы его иноходца, а сказать ничего не может. Но отец был мертвый, и лужу его крови уже облепили мухи.

— Будь твой отец либералом, Хуанде, его бы не прикончили.

— Дело не в том, Лучи. Нету на свете ни либералов, ни Колорадо. Есть толстосумы и бедняки. Одни наверху, другие внизу. И никак ты это не изменишь. — Безволосая грудь парня тяжело поднималась под рваной гимнастеркой.

— А мы-то что тут можем поделать? — протянул новобранец в фуражке.

— Тебе сунут винтовку в руки и скомандуют: стреляй! Вот и будешь стрелять во всех, кто против правительства, даже если среди них твой собственный отец.

— Для этого мы служим в армии, дурак.

— Да, приказ есть приказ. А новобранец — только новобранец. — Серые глаза парня заблестели. Он пристально поглядел на своего сонливого товарища, помолчал, а потом доверительно, но не без опаски добавил: —Лучи, я хочу тебе что-то сказать…

— Чего?

— Знаешь, я выпустил пули в болото. — Рука парня указала туда, где меж поросших травою тропинок приплясывали тусклые полоски света. — Понимаешь, я стрелял, но не в них…

Лучи, выпрямившись, удивленно заморгал.

— А в кого же тогда?

— Всю обойму высадил в болото и в воздух. Никто и не заметил.

— Но… — Парень явно не находил нужных слов, так он был сбит с толку и не то разозлен, не то напуган. — Зачем ты это сделал?

— Мне вдруг почудилось, что сейчас неизвестно, откуда появится отец на своем иноходце. Я пополз, стал петлять в зарослях агавы, не смея поднять головы— все боялся отца увидеть. Я знал, что стоит мне взглянуть вверх, как отец уставится на меня мертвыми глазами и я увижу его залитую кровью грудь. Поэтому я и выстрелил в воздух, чтоб в отца не попасть…

— Ты, видно, совсем спятил, Хуанде, — проворчал Лучи. — Если капитан пронюхает, тебе несдобровать.