Сын человеческий - Аугусто Бастос

Днем он казался неподвижным — движущейся казалась земля. Она будто скользила, как во время медленных оползней.

И все-таки вагон исчез.

Но две линии уходящих в поле следов хранили видимость его присутствия. Мираж? Галлюцинация? Попробуй теперь разберись. Звезды умирают, а свет их еще долгие тысячелетия мерцает в космическом пространстве. Возможно, и тут происходило нечто подобное, пусть в иной форме, в иных масштабах. Люди привыкли видеть вагон, не видя его; им мерещился его призрак там, где самого вагона уже не было. Конечно, взрыв мог отшвырнуть его так, что он отлетел бы на много лиг от запасного пути и упал где-то далеко, врезавшись в землю. Но вагон не летал. Он медленно, незаметно и упорно удалялся по деревянным рельсам. А уже в лесу мужчине, женщине и ребенку, вероятно, помогали разные бродяги, беглецы и даже прокаженные из основанного русским доктором лепрозория. Они толкали вагон в надежде хоть ненадолго разделить с хозяевами это подобие крова, воспользоваться этим своеобразным очагом, который вслепую блуждал по равнине, но победоносно, отважно и яростно толкал перед собой призрак спасения, был символом храбрости и таинственности, что тоже, кстати, обязывало помощников не болтать лишнего.

Домыслы, предположения, искаженные отголоски. Может, на самом деле все было гораздо проще. Теперь этого уже никак не узнать, хотя бы потому, что прошло двадцать лет. Остались лишь следы, тени, сбивчивые слухи. Вагон, к которому я сейчас шел за проводником, единственным человеком, знающим к нему дорогу, и был одним из призрачных следов этой истории. Я никак не ожидал, что найду его, я просто не верил в существование этого осколка мифа, осколка легенды, похороненного кем-то в лесу.

Раскаленный воздух обжигал затылок. Сумка с убитым броненосцем оттягивала плечо. Она пропиталась кровью зверька и моим потом. Я раздраженно схватил зверька за короткие чешуйчатые лапы и, взмахнув им над головой, отшвырнул далеко в сторону. Он упал в заросли, и звук падения напомнил короткое «ух», которое издают лесорубы, всаживая топор в дерево. Кристобаль Хара поднял голову, и узкие щелки его глаз посмотрели на меня не то понимающе, не то насмешливо. Он всегда так смотрел.

Мы вышли на тропу. Вечерело, но в листве еще кипел зной. Я остановился на минуту, пытаясь сориентироваться. Вытащил пистолет из кобуры — пусть будет наготове. Проводник обернулся ко мне. Его лицо повторяло в миниатюре окружающий пейзаж. Тот же цвет сухой пыли. Та же холмистая равнина. Даже завитки жидкой бороды повторяли форму трещин, избороздивших землю. Он еще раз взглянул на меня. Вероятно, подумал, что я струсил или не доверяю ему. Теперь выражение насмешливой отчужденности, загнанное в углы рта, стало отчетливей. А может, ничего этого не было. Просто скучающий вид. Скорее бы добраться — и дело с концом.

Он был не только шофер, но и проводник. Водил с ведома хозяина к гончарням Коста-Дульсе богатых бездельников, когда тем приходила в голову блажь взглянуть на оставленный в лесу вагон. Хозяин гончарен сам давал своему шоферу возможность слегка подработать, особенно теперь, в засуху, когда он, хозяин, большую часть времени проводил в лавке, пропивая деньги, вырученные от последних партий кирпича.

Кристобаль Хара выполнял обязанности проводника с тем же равнодушием, с каким делал все остальное. Возможно, он не понимал, что торгует тем, что, подобно мертвому часовому, охраняло среди леса память о безумной мечте. Или понимал по-своему и гордился, показывая эту бесполезную святыню, кровно с ним связанную, как я потом узнал.

Об этой связи я смутно догадывался уже в то утро, когда Кристобаль и его приятель пришли за мной на постоялый двор, где я снимал комнату. Хозяйка этого заведения, болтливая толстуха, знаменитая нья Лоле, возродила в Сапукае своего рода матриархат, безраздельно властвуя над всеми приезжими.

Я поселился в деревне недавно и, естественно, ни с кем не договаривался о поездке в лес. Но ко мне в комнату вошел какой-то увалень и разбудил меня. В темноте все же удалось разглядеть, что у него большая голова и пухлые щеки. Двигаясь на ощупь, он обогнул кровать, подошел к изголовью и прошептал прямо в ухо:

— Пошли. Кирито вас ждет.

Затем сам отправился в кухню за мате. Я слышал, как в коридоре «цыпочки» нья Лоле кокетничали с ним. Одни называли его Гамарра, другие — Полметра. Это прозвище ему очень подходило.

Из комнаты нья Лоле донеслась брань, и девицы разбежались. Немного погодя Полметра снова вошел ко мне с мате. Посасывая бомбилью[48] я не спеша одевался. Во рту все еще чувствовался горький привкус каньи после ночной пьянки с незнакомыми мне завсегдатаями заведения; голова болела, и мне не хотелось ни о чем расспрашивать толстяка.

Во дворе нас ждал грузовик, старый облезлый форд. Коряво написанная табличка сообщала название гончарен и фамилию их хозяина. Под самым верхом еще более корявыми зелеными буквами было начертано изречение на гуарани.

Я устроился рядом с шофером, и мы тронулись. По дороге я завернул в полицейский участок и сообщил о непредвиденной поездке. Мне необходимо было это сделать, иначе власти могли подумать, что я скрылся, едва успев прибыть в деревню.

Чистый утренний воздух подействовал на меня освежающе. Мне казалось, что я впервые вижу Сапукай. Как и в далекую ночь моего детства, когда мы спали на разрушенной бомбами станции, деревня странно волновала меня.

— Где была старая станция? — спросил я проводника.

Он показал на пустырь между новой станцией и железнодорожными мастерскими. Там все еще торчали почерневшие камни. На этом месте двадцать лет назад ночью во время первой поездки в столицу я примостился возле Дамианы Давалос между двумя обломками стены и вместе с другими пассажирами ждал посадки: ее отложили до утра. Далекая ночь, плывшая над вырытой бомбами огромной воронкой, из которой, казалось, выползала грузная тьма, живет во мне и поныне. Ненадолго вышла луна, но черная бездна тут же поглотила ее снова.

Я лежал на еще теплых от вечернего солнца камнях, рядом с прачкой, которая спала, прижимая к себе ребенка. Долго лежал, но никак не мог уснуть. Я придвинулся к ней поближе — тогда сон и вовсе пропал. Мягкое женское тело тревожило зреющего во мне мужчину. Где-то звучал скрипучий голос старика, без конца рассказывавшего малейшие подробности катастрофы. А когда замолкал старик, я слышал воркованье, хихиканье и приглушенные стоны молодой парочки, спрятавшейся по другую сторону разрушенной стены. Их колени все время ударялись об нее. Никак было не заснуть. Я прижимался к Дамиане Давалос. Она тоже вздыхала и ворочалась с боку на бок. Там, в темноте, меня — голодного, напуганного, растерянного— мучали чувства, которых я до этого еще ни разу не испытывал, но о которых смутно догадывался. Я высосал до последней капли молоко из груди Дамианы, обокрал спавшего у нее на руках больного ребенка, да и мужа ее, сидевшего в тюрьме, предал. Там же, в ночной темноте, у разрушенной стены, как вор или святотатец, я подглядел бесприютную горькую любовь.

И, возможно, в то же самое время в пальмовой хижине на далекой плантации мате вот этот Кристобаль Хара, который шел сейчас рядом со мной, этот теперь уже рослый, сильный мужчина, первыми детскими криками требовал материнского молока, а в полицейском участке вздувалась и пухла шея его отца, сдавленная деревянной колодкой. Через двадцать лет после той ночи, после долгих хождений по мукам мне представился случай рассмотреть реальный след истории, связанный со мной не более чем сон, но в которой я, как во сне, продолжал участвовать.

Я сплюнул табак и пошел по совсем уже заросшей тропе. Приходилось то и дело расчищать себе дорогу мачете.

Когда крестьянское восстание 1912 года было практически подавлено, поддержавшие его воинские части после беспорядочного отступления собрались и укрепились в недавно выстроенной деревне Сапукай. Зловещее пламя кометы озарило рождение этой деревни, а через некоторое время ее жители уже готовились принять боевое крещение.

Капитан Элисардо Диас убедил свой полк, стоявший в Парагуари, поддержать крестьянское восстание и принял на себя командование повстанцами. Они захватили станцию и стоявший там в полной боевой готовности эшелон. В их руках была только железная дорога — последняя возможность попытаться напасть на столицу. В таком безумном предприятии лишь внезапность нападения могла дать какую-то надежду на благополучный исход, внести смятение в правительственные войска. Надежда эта была очень слабая, но у повстанцев не было выбора. Как ни верти, их ожидала верная смерть.

Капитан Диас отдал приказ об отправлении эшелона в ночь на первое марта. Кроме полка, выступило более тысячи наспех вооруженных крестьян-добровольцев.