Сын человеческий - Аугусто Бастос

Хуан Крус Чапарро злорадно поглядывал на управляющего.

Накричавшись до хрипоты на своих подчиненных, Агилео Коронель стоял, раскорячив короткие ноги, и только время от времени со зловещим видом молча сплевывал желтую слюну и угрожающе вертел во все стороны головой, сверкая золотым зубом. Коронель нарочно не закрывал рот. В минуты хорошего настроения управляющий любил повторять, что стоит ему захотеть, и по золотой коронке побегут сигналы, словно это телеграфный аппарат. Сейчас Коронель отнюдь не был в добром расположении духа, но чувствовалось, что он ждет от зуба тайных указаний.

— Чего стоите, ослы? — вдруг истошно завопил он.

Охранники засуетились, поводки еще больше натянулись. Чапарро начал выкрикивать приказы, стараясь перекрыть лай собак.

— Идите на юг! Обшарьте весь берег! Они, конечно, захотят перебраться через реку! Ловера, пойдешь в Моромби, оповестишь каждый пост. Живо отправляйся!

— Слушаюсь, начальник, — отозвался тот, к кому обратился Чапарро.

Другие охранники побежали к полицейскому участку, где уже стояли оседланные лошади.

— Леги! — окликнул одного из них Чапарро.

Охранник в тростниковом сомбреро застыл на месте, потом быстро обернулся и подошел к начальнику.

— Мы с тобой двинемся к переправе через Мондай!

— Есть! — ответил тот, явно польщенный вниманием. У парня потрескались губы, и он едва говорил.

— Я сделал все, что мог, хозяин, — промямлил Чапарро, проходя мимо управляющего.

Коронель ничего не ответил и пошел в контору.

Вскоре вся земля Такуру-Пуку задрожала и огласилась винтовочной пальбой, собачьим лаем, дробным стуком копыт.

А в полицейском участке, закованный в колодку, томился часовой, который покинул свой пост и потихоньку подкрался к дому управляющего, чтобы разглядеть через окно голую любовницу Коронеля. Она же, заспанная, с опухшим пьяным лицом, со спутанными космами, вышла, привлеченная шумом, на галерею и стояла там, не понимая, что происходит.

Собак тащили на юг, а они рвались на север, туда, куда вели следы беглецов, вслепую плутавших вокруг поселка.

Охранники были сбиты с толку. Все складывалось не так, как они ожидали, — видно, в чем-то они просчитались. Собаки доходили до болота, в котором после ливня сильно поднялась вода, но там запах беглецов терялся в гнилостных испарениях, и собаки снова возвращались назад. В третий раз их плетками погнали вдоль берега на юг в обход непроходимых топей.

Беглецы бесследно исчезли, как привидения.

Посреди лесистого островка болото соединялось с небольшой речкой. Касиано и Нати перешли ее вброд; напрасно они пытались найти место, где можно было бы передохнуть и почувствовать себя хотя бы в относительной безопасности. Наконец у излучины, среди густо разросшихся водяных растений, они все-таки остановились: Касиано совсем изнемогал. Каждый шаг стоил ему нечеловеческих усилий. Лихорадка опять вцепилась в него и ни на минуту не отпускала.

Они сидели на толстых корнях ингового дерева, опустив ноги в стоячую глинистую воду. Над ними нависал трепещущий лиственный полог. Ребенок заплакал тихо-тихо. Плач словно доносился из-под земли. Нати, задыхаясь, дала младенцу грудь.

И тут они в первый раз услышали собачий лай в другой стороне болота. Притулившись к черным скользким корням, обвившим его, как щупальца спрута, Касиано метался в лихорадочном бреду, скрипел зубами; тучи москитов облепили ему лицо. Тщетно Нати пыталась их отогнать. Ребенок замолчал и лишь таращился на отца, словно жалел его.

— Нас поймают…

— Нет, они уходят, che karaí! — невнятно бормотала Нати.

— Поймают, рано или поздно…

Где-то далеко снова раздался лай и смолк. Затем он послышался еще два раза через равные промежутки времени: собаки пошли в обход. Все стихло. Касиано очнулся, его знобило, корчило, бросало то в жар, то в холод.

— Собаки… Слышишь, лают, проклятые!

Не выпуская ребенка из рук, Нати тесно прижалась к мужу, стараясь согреть его своим теплом. Палящие лучи полуденного солнца, скрытого от глаз зеленью, накалили сырой полумрак их убежища. Стало невыносимо жарко, и над головами людей, в потоках света, пробивавшегося сквозь листву, заклубился пар.

Теперь, когда приступ лихорадки прошел, Касиано захотел есть. Нати достала из узелка копченое мясо и протянула мужу, но тот с отвращением оттолкнул ее руку:

— Чарки мне осточертело!

Но голод все усиливался, и Касиано, оторвав наконец кусок мяса, принялся его жевать — сперва нехотя, потом с возрастающей жадностью, хотя искусанные губы вспухли и болели. Напоследок оба поели кисло-сладких волокнистых плодов инги.

Подкрепившись, Касиано нагнулся к бурой воде. Нати подумала, что он хочет пить, но Касиано зачерпнул пригоршню глинистой жижи и протянул жене: пусть она залепит ему язвы на плечах, изъеденных москитами. Потом он обмазался с головы до пят этой липкой тошнотворной грязью, а потом велел Нати сделать то же самое и взял у нее ребенка. Нати отказалась:

— Зачем? Я же одета.

— Да это не только от москитов, — настаивал Касиано, — это и от собак… Надо перебить запах тела.

Больше его не трясло: мучительная лихорадка на время оставила Касиано в покое.

Нати наклонилась к воде, вытащила ком вязкой вонючей грязи, размазала ее поверх одежды и привычным движением, словно крася стену своего дома, натерла глинистой кашей руки, ноги и лицо. Только грудь осталась чистой.

Теперь Касиано и Нати напоминали ряженых, отправляющихся на праздник святого Балтазара. Они походили на негров, которые крадут белого ребенка для исполнения ритуальных танцев.

— Надо идти, надо идти, — упорно твердил Касиано.

— А куда? — упавшим голосом спросила Нати.

Касиано и сам не знал. Он не понимал, где они находятся. Может, эта речка — приток Параны, а может, она ведет в другое болото — кто его знает. Он раздвинул плотную завесу листьев и, щурясь от слепящего яркого света, внимательно посмотрел на солнце.

— Оно сядет там… — пробормотал он, указывая в сторону, противоположную реке. — Пойдем на запад. Может, доберемся до Мондая. Берег Параны наверняка охраняется. Пойдем лесом… — И Касиано осекся: на солнце лихорадка снова принялась его трепать, он задыхался.

— Пошли, — глухо выдавил он.

Они покинули свое убежище и вошли в сельву — две бесприютные тени в лохмотьях, измазанные зловонной жижей. Их глаза беспокойно бегали по сторонам, отыскивая выход из чащи. Тень, идущая впереди, держала в руке мачете и раскачивалась, словно в ритуальном танце, другая плелась сзади, прижимая к груди притихший теплый кусочек человеческой плоти.

И вот двое — мужчина, с трудом удерживающий в руке мачете, и женщина, через силу несущая ребенка, — опять пытаются совершить невозможное. Они бредут туда, где заходит солнце.

Ни голод, ни жажда, ни истощение, ни усталость— ничто так не мешает им идти, как закравшийся в душу страх. Он оглядывает большими глазами каждый куст, прислушивается тысячью ушей к каждому шороху, он непомерно растет и уже не вмещается в них. Они бредут по болоту, которое чавкает под ногами и издает гнилостный запах; под шипение ядовитых змей перебегают от островка к островку, тщетно пытаясь вырваться из цепких лап трясины. Кругом они видят только свой собственный страх и грозные призраки, порожденные им. Они идут, как в бреду, как в ночном кошмаре. Перед ними возникает фигура Коронеля на огромном буланом жеребце. Призрак то появляется среди зарослей, то снова исчезает. Под сомбреро зловеще поблескивает яркая точка — золотой зуб.

Им мерещится полицейский начальник верхом на мустанге, охранники, галопом летящие над черной водой. Вот они прочесывают лес, грохот их винчестеров разрывает воздух. Галлюцинации у беглецов, вероятно, различные, но страх одинаков, как одинакова их судьба.

Женщина идет следом за мужчиной. Она несет на руках большой сверток, временами из-под этой груды тряпья доносится тихий детский писк.

Порой, вконец измотанные, они, задыхаясь, падают на землю и подолгу лежат, не глядя друг на друга, — каждый боится удвоить своим страхом страх другого. Потом они встают и продолжают бесконечный путь.

Часы сменяются часами, день дважды сменился ночью, и ночь дважды сменилась днем, а они все еще бредут в этом кошмаре. Они не помнят, когда он начался. Может, они идут сквозь вечность. И теперь не знают, действительно ли они удаляются от Такуру-Пуку или продолжают вслепую кружить вокруг плантации— поселка мертвецов, вокруг этой огромной воронки, прикрытой сельвой, где над каждой могилой поет петух.

Лошадь Хуана Круса Чапарро шла крупной рысью. Следом ехал охранник Леги в сомбреро. Единственный глаз полицейского начальника шарил по заросшей тропе.