Сын человеческий - Аугусто Бастос

Капитан Диас отдал приказ об отправлении эшелона в ночь на первое марта. Кроме полка, выступило более тысячи наспех вооруженных крестьян-добровольцев.

В торжественной речи перед солдатами мятежный командир напомнил, что в конце Великой войны, на Серро-Кора, защищая родную землю, погиб маршал Лопес. Капитан привел этот исторический факт как пример служения долгу, как образец героизма.

— Мы тоже, — призвал он, — должны победить или умереть!

Касиано Хара поднял на восстание человек сто пеонов из гончарен Коста-Дульсе. Большей частью это были запасники, проходившие в свое время военную службу в регулярных частях. Касиано недавно женился на Нативидад Эспиносе. Возле гончарен у них был посажен небольшой огород на казенной земле. Нати выращивала овощи, Касиано работал на резке и обжиге кирпичей. Он, ни секунды не колеблясь, пошел сражаться против политиканов и военщины, которые держали в руках столицу и высасывали соки из всей страны. Касиано без особого труда убедил односельчан в правоте своего дела. Разбившись на отряды, они все до одного явились к отважному капитану регулярной армии, так непохожему на остальных военных, к человеку, который не побоялся выступить на защиту угнетенной бедноты. Диас принял их как брат, а не как командир. Посвятил в план операции, назначил из их числа сержанта — парня с гончарен, энергичного, расторопного Касиано, ставшего его правой рукой.

Подготовка к этому выступлению, равносильному самоубийству, закончилась быстро.

А в это время телеграфист со станции Сапукай нашел способ тайно передать в столицу зашифрованные сведения о готовящейся операции и даже о часе отправления эшелона. Командование правительственных войск, в свою очередь, не замедлило принять меры. На станции Парагуари до отказа загрузили мощными бомбами паровоз и тендер. В назначенный час паровоз пустили на всех парах по единственной колее, проложенной у подножья холмов, пустили с таким расчетом, чтобы смертельный удар пришелся на середину пути, то есть немного подальше станции Эскобар.

В последний момент у повстанцев возникло непредвиденное осложнение, которое и усугубило ката-строфу. Сбежал их машинист, и отправка эшелона задержалась. В ту безлунную ночь вся деревня пришла проводить мятежников. На станции и прилегающих к ней улицах царила лихорадочная атмосфера прощания, всюду толклись и сновали люди. Девушки целовали солдат, старухи протягивали им кувшины с водой, лепешки, табак, гроздья бананов, апельсины. Вдоль всего состава звучали боевые песни, то и дело слышались крики: «Земля и свобода!» Мощный хор охрипших голосов подхватывал этот страстный призыв, будораживший тихую мартовскую ночь.

Вдруг послышался грохот, перекрывший крики и приветствия. Пыхтящее чудовище, захлебываясь паром и выплевывая огненные искры, подползало к станции. Толпа разом умолкла, но наступившую тишину тут же поглотило нарастающее громыхание паровоза. Еще несколько секунд — и страшный взрыв, взметнув в небо гигантский огненный султан, разорвал в клочья мирную ночь.

Итак, образовавшуюся воронку нужно было обязательно заполнить. За двадцать лет глубокая рана заросла новой плотью, обросла новыми людьми, новыми событиями. Жизнь берет свое, ей нет дела до прошлого. Через Сапукай снова стали ходить поезда, станция раз в неделю превращалась в единственное место развлечений для местных жителей, и тревожные паровозные гудки больше не внушали им ужаса.

Но не у всех короткая память, не все умеют забывать.

Через два года после той искалеченной взрывом ночи Касиано Хара со своей женой Нативидад и сыном вернулся с плантации мате. Сначала он бежал туда из родных мест, потом бежал оттуда в родные места. Круг замкнулся. С тех пор домом ему служил вагон, тот самый, который взрывом отшвырнуло в конец запасного пути с такой силой, что впоследствии он вместе со своими обитателями продолжал двигаться, а по некоторым слухам — лететь. Словом, после описанной ночи, в то время когда какой-то рассеянный каптенармус одним росчерком пера занес Касиано Хару в список погибших при взрыве, он, Хара, вместе с женой и сыном только начинал свой долгий путь в мир живых. Три крохотных муравья взвалили на себя глыбу из дерева и металла и потащили по жаждущей влаги, растрескавшейся равнине.

Теперь я шел за сыном Касиано. Видел перед собой его спину, исполосованную рубцами, видел живое движущееся существо из плоти и крови, в котором обрела свое продолжение история призраков. Немыслимая, непостижимая история. Наверное, поэтому она и не кончилась, что была немыслимой и непостижимой.

Вагон неожиданно появился на прогалине, где я меньше всего ожидал его увидеть. Мне стало не по себе.

В косых, просачивающихся сквозь листву лучах он медленно надвигался на нас, одинокий и неправдоподобный. Сначала я увидел колеса — они почти до половины утонули в высокой траЕе, затем большие темно-лиловые бревна, которые были подложены под колеса, чтоб помешать вагону погрузиться в поросшую травой топь. На колесах громоздилось некое сооружение, источенное временем и затянутое мхом и плющом. Лес упорно хотел удержать эту махину в своих цепких объятиях, не менее упорно, чем когда-то хотел перетащить ее сюда сержант. Сквозь разбитые взрывом стены прорастали широкие листья крапивы. Я увидел изъеденные ржавчиной тамбуры, бронзовые поручни, покрытые струпьями плесени, зияющие дыры окон, затканные паутиной. В углу этой развалины и сейчас виднелась почерневшая горделивая надпись.

Кончиком ножа были выцарапаны крупные корявые буквы: «Сержант Касиано Амойте. 1-я рота. Битва за Асунсьон».

Имя изменено не полностью, словно не до конца подернуто тиной забвения. Вместо Хара — Амойте, что по-индейски значит «находящийся на расстоянии», но не просто удаленный, а пребывающий за пределами досягаемости во времени и пространстве.

Вот все, что осталось от борца, который состарился и умер здесь, мечтая о несостоявшейся битве за горсть земли и крупицу свободы для своих ближних. Ему так и не довелось начать эту битву, но мысль о ней преследовала его до могилы.

Я залез в тамбур — поднялось облако пыли, раздался дребезжащий звон. На лицо налипла паутина. Меня тянуло войти в зеленоватый полумрак. Я вошел.

Со стен свисали огромные осиные гнезда, воздух был наполнен сонным гудом, пропитан едким, дурманящим, сладковатым запахом, который исходит от всего того, что не поддается разрушительному действию времени, судьбы, смерти. Я вдруг почувствовал в груди странную пустоту. Разве мое сердце не пустой вагон, давящий на меня своей тяжестью и населенный лишь призраками, отголосками мнимой битвы? Я с раздражением отогнал от себя эту мысль: она пристала старой деве, но не мне. Что за отвратительный сплав цинизма с чувствительностью! Вечно он подмешивается ко всем моим поступкам, даже самым незначительным! А пристрастие к громким словам! Действительность всегда гораздо красноречивее слов.

Над обломками скамеек плавали пористые столбики сверкающих пылинок, словно и воздух в вагоне стал пористым, как кора пробкового дерева. Мои руки нащупывали остатки различных предметов и понимали их немую речь. На бывшем карнизе лежал женский гребень. На банке из-под керосина — огарок свечи, рядом — огрызок сала, тоже черный, заплесневелый. Вероятно, тут сержант Амойте, все более и более недосягаемый, набрасывал план битвы, неутомимо вносил в него поправки. Душная тишина окутывала меня и все вокруг. Я напряженно думал о Касиано, пока голос проводника не заставил меня вздрогнуть:

— Они ждут вас. Хотят поговорить.

— Кто?

От неожиданности во рту у меня появился горький привкус.

Проводник не ответил. Он обмахивался тростниковым сомбреро и равнодушно разглядывал меня. Впервые я увидел целиком его лицо. Мне показалось, что у него тусклые глаза бутылочного цвета. «Глаза матери», — подумал я и, сжимая в руке пистолет, спустился вслед за ним с противоположной стороны тамбура.

Человек пятьдесят ждали нас, стоя полукругом в высокой траве. Завидев меня, они все вместе выкрикнули приветствие. Я машинально поднес руку к полям сомбреро, словно отдавал честь перед строем.

Один из собравшихся, тот, что был повыше и поплотнее остальных, подошел ко мне и сказал:

— Я Сильвестре Акино. — Голос звучал дружелюбно, но твердо. — А это — мои товарищи. Люди из разных рот, но все из этой деревни. Мы попросили Кристобаля Хару привести вас сюда. Хотим, чтобы вы нам помогли.

Я растерянно стоял, как перед судьями, обвинявшими меня в преступлении, о котором я не имел ни малейшего понятия, да и просто-напросто не совершал.

— Какая помощь вам от меня нужна?

Сильвестре Акино ответил не сразу:

— Мы знаем, что вы — военный.

— Да, — неохотно подтвердил я.