Фома Верующий - Константин Сазонов

— Эх, молодежь, молодежь, — снова тяжело вздохнул батюшка, — невозможно ведь из грязного источника напиться, невозможно. Ты там проповедь напишешь, а тебе тут же кнопку на бесовское, на бесстыдство полнейшее разместят.

— Ссылку?

— Ну, наверное, я не очень силен. Но запретить бы лучше.

Нас молча слушает угрюмый монах, чей взгляд улетел далеко за морской горизонт, а бледный юноша тихо шепчет:

— Кто ж с батюшкой спорит? Грех это, грех, грех, грех. Ну чего ты споришь, — говорит он самому себе.

Меня сзади кто-то трогает за плечо. Резко обернувшись, я вижу легкую улыбку, аккуратно остриженную бороду и лицо священника. Он совсем не старый, едва за пятьдесят.

Кивает головой и представляется: «Отец Сергий. Тула». А потом просит меня чуть наклониться и полушепотом начинает монолог:

— Все правильно ты сказал. А коли с кнопкой справиться не можешь, то куда до душ-то? Только рясу снимать. Только так. Но ты не торопись.

— Вы о чем? — я смотрю на священника и понимаю, что с каждой долей секунды его глаза меняют цвет, лицо бледнеет и нас накрывает каким-то невидимым покрывалом.

— Давай отойдем, — предлагает он. И я соглашаюсь.

— Давай сначала, сколько тебе лет, как ты вообще живешь?

— Мне тридцать три, живу я как-то наперекосяк, надеюсь, что это временно, — рассказываю я и вспоминаю свою спартанскую квартиру и отчего-то думаю, как там мой цветок на окне, хватит ли ему воды, не завянет ли, пока я в поездке.

— Хороший возраст. А теперь слушай. Много чего дальше будет, много. Серьезного, жестокого, непонятного, но наступает другое время. Время прощения и милости. Время, когда черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками. Не сомневайся, делай то, что должен, то к чему есть талант, воздавай его тому, кто его дал. Только прошу, осторожнее, осторожнее. С молитвой умом и душой работай. Если открыть форточку настежь, то ее быстро заколотят крест-накрест. А когда щелка, то через некоторое время сквозняк начинает морозить ноги. Так что ходи в свой офис, зарабатывай зарплату, но не забывай то ремесло, которым ты одарен.

Мне сказать нечего, и все, на что я способен сейчас, выдавить вопрос: «А можно мне вас найти в Туле, продолжить общение?»

— Не уверен, что это хорошая идея, — отрезал отец Сергий. — Не из вредности, просто сам поймешь почему.

Священник снова надел легкую улыбку и собрал свою команду попутчиков. Помолившись, они зашагали от ворот монастыря к серпантину. Двадцать минут я смотрел, как цепочкой они спускаются к пирсу. Там причалил двадцатиместный «Метеор». Что-то не давало мне покоя, тревожилось прибоем в глубинах памяти.

«…Это ты зря себе приписываешь. Просто Господь не допустил, чтобы ты погиб, и командир ваш, и лейтенант твой, как его, Карташов», — вспомнились слова почти пятнадцатилетней давности, палатка, горькое счастье выжившего чудом. Точно, ошибки быть не может. Это он, только стал старше, грузнее, аккуратно остриг бороду, которая раньше была почти до глаз. «Отец Сергий, я вспомнил, я узнал», — хотел закричать я с кручи, но «Метеор» набрал скорость и стремительно уносился к грустному лазурному горизонту, оставляя белый тающий след.

23 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, GREECE

Ночь здесь непроницаемая и прозрачная одновременно — стоит лишь перевести взгляд от далекого свечного мерцания окон обители и курортных земных звезд противоположного полуострова к почти слепящему млечному пути. «Галактикос», — раздается полушепот рядом. Пожилой седовласый грек стоит в паре метров от меня на пятачке за монастырскими воротами. Чернильный силуэт тихо говорит с небом о чем-то своем, личном. Земля сливается с небом, земля отдает свое тепло, земля приглашает притронуться к ее живому, дышащему, уставшему телу и лишает последних сил гудящие после тяжелой дороги ноги.

Мы садимся в ночной беседке — я и пожилой грек. Садимся друг напротив друга, смотрим в разные стороны и молчим. Ночной компаньон улыбается теперь чему-то своему, а я на своем полуразбитом житейскими бурями корабле уплываю мыслью в родные края, где всегда превращаюсь в пустой сосуд, который доверху заполняется беспричинной и беспредметной тоской, ровной, как степной горизонт, бескрайней, словно зимнее поле, светлой, точно северная метель и неизведанной, будто внутренняя Россия, раскинувшаяся между землей и небом: теплая, суровая, ласковая, жестокая и по-свойски, по-родному, неизведанностью кладбищенского креста непонятная.

Когда внутреннее солнце затягивается тучами, во всей своей житейской простоте и вечном постоянстве обнажается ад с его повседневным гомонливым многолюдием и бездарной любительской палитрой темных душ, которые окрашивают серым небо над городами с их позабытой святостью. Лишь изредка во встречном взгляде мелькнет искра, впрочем, и она только лишний раз напоминает, что вокруг огонь такого обычного, привычного подземелья земного, где все мы просыпаемся неизвестно зачем, по каким-то причинам перемещаемся из точки в точку, живем как будто вечно, порой еще до наступления рассвета уходя навсегда. Исчезаем, ничего не поняв и не успев проститься, а может, и просто произнести те самые главные слова, которые вертелись на языке, но так и не сорвались с губ.

Я не сделал ни одной затяжки и просто выбросил истлевшую до фильтра сигарету в урну. Потом подошел к парапету над ставшей непроницаемой кручей. В тишине за многие километры долетало эхо музыки с корабля на рейде, там шло безумное веселье, горели огни и пылал все тот же, обычный и привычный, ставший отдохновением от повседневности, но все тот же развеселый и свободный ад.

На входе в едва освещенный подъезд монастырской гостиницы я уловил стук колотушки смотрителя. Этот звонкий деревянный звук отбивает ночное время, наши часы — мимолетные и невозвратимые. Уснуть долго не удается. Не дает покоя моя, уже вчерашняя, встреча, эти странные напутствия, черный рентген взгляда дьякона. Вся эта мозаика никак не хочет собираться в одну цельную картину. В темноте умиротворенно сопят соседи по комнате, вспоминаются слова келейника про то, что второй раз могут и не позвать, и сам собой возникает вопрос как голос из ниоткуда. А если позовут меня, готов ли буду, смогу ли бросить все и погрузиться в жизнь иную, далекую от всего того, во что был погружен, что пережил и о чем украдкой мечтал. И не нахожу ответа. В безответной темноте закрываю глаза и поднимаю веки от стука колотушки в звенящей колоколом непроницаемой тьме. Утро. Раннее, еще густое и темное, как вакса, с тихим скрипом отворяет двери келий, ступает по лестнице прямиком к храму. Наскоро умывшись, к людской реке присоединяюсь и я. По дороге все больше молчат, только сзади слышна детски-конфетная мольба: «Батюшкааа, а мы причащаться сегодня будем? Давайте причастимся, вас же благословили служить здесь». Массивные двери закрываются, тяжелые люстры мерцают свечами и квинтовый хор распевает «благослови душе моя, Господа» на греческом. Повисает полусонное прозрачное молитвенное безмолвие, полутранс-полуполёт. В кромешной темноте видны только силуэты людей и подсвеченные лики. Кто-то слегка приобнимает меня. Темная фигура возвышается надо мной. Без сомнений, это вчерашний дьякон. Хлопает меня по нагрудному карману рубашки, и я понимаю, там что-то лежит. Какой-то лист твердой бумаги. Не пойму, как он нашел меня в этой темноте, что положил? Но вот утренняя литургия подходит к завершению. Скоро трапеза. Вместе с открытой дверью людской поток вытекает в розово-синий рассвет, где тень от креста на шпиле собора уже падает прямо перед входом. Я достаю картонный прямоугольник, с которого на меня строго смотрит седовласый юноша. «Святой Павел Ксиропотамский» — читаю я надпись и поднимаюсь в келью за рюкзаком. Это окончательный ответ на все мои вопросы. Меня не позвали. Меня снарядили в дорогу, а значит, пора идти.

Спускаясь по серпантину к пристани, я смотрю на часы. Метеор «Малая Святая Анна» идет в Уранополис очень рано, я должен успеть, хотя пусть будет как будет. Солнце уже появилось из-за гор над маковками кипарисов, скоро станет жарко, но еще свежая легкость утра придает дорожной радости. Вот уже и гранитный причал, рядом с которым уже плещутся стайки рыб. Я шарю в рюкзаке и нахожу салфетку с оставшимися крошками вчерашнего кренделя. Разноцветный хоровод рад угощению, но за считанные секунды отдалился от берега и почти сразу послышался гул мотора.

«Малая Святая Анна» подходила к берегу, и было видно, что корабль почти под завязку полон людьми. С кормы матрос позвал меня жестом — «как раз одно место, садитесь». Я быстро устроился на скамейке и мы, едва причалив, отплыли, набирая скорость. В катере я увидел знакомых: вот тот всклокоченный затылок и клетчатая рубашка — Игорь, я был очень рад его видеть, казалось, что мы расстались с ним не вчера, а месяц назад. А вот рядом с ним отец Виталий что-то тихо рассказывает. Интересно, когда они успели познакомиться, ведь вчера в ските Святой Анны не было священника, значит, подсел на корабле. Вспоминаю свою встречу с сербом-схимником и понимаю, что для Игоря наступил его личный момент истины. Я уже привстал, чтобы похлопать его по плечу и поприветствовать, но сел на место, не решаясь помешать.