Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

не отвечала. Поэтому Павел, всегда нетерпеливый, не могущий долго выдержать на одном месте, задыхающийся этой монастырской атмосферой, должен был попрощаться, благословляя королеву, которая уже приняла последнее помазание утром из рук своего исповедника Войцеха. Завещание было также написано, на свидетельство которого был он вызван только вместе с двумя начальниками, лекторами и другими духовными лицами.

Не зная, что там делать, епископ уехал бы назад, если бы его не задержала грешная мысль.

Выйдя от королевы, он начал расспрашивать мать Клару.

Саломея на этот день предвидела свою смерть, он хотел остаться, чтобы быть свидетелем.

Для него отворили трапезную…

Проходя смело по коридорам, он водил глазами. Увиденная монахиня не выходила у него из памяти.

Он пожелал посетить монастырские келья… и хотя монастыри устава св. Франциска не относились собственно к епископской власти, кто же мог пастырю запретить их увидеть?

И снова то, что зовётся случаем, и что есть неразрешимой загадкой людских предназначений, устроило так, что первая келья, в которую вошёл, была именно той, в которой у окна стояла смущённая Бета, опёршись на локти; она думала о том взгляде, что прошил её, от которого дрожала ещё…

Когда вошёл епископ, она, покраснев, быстро повернулась к нему, в сто раз более красивая, чем когда он на неё смотрел первый раз, – потому что страстные глаза могли распознать в ней беспокойство ума и духа.

Увидев её, ксендз Павел повернулся к матери Кларе, прося, чтобы велела принести стакан воды. Хотел на минуту остаться наедине с монашкой.

Так и случилось. Мать, вместо того чтобы послать Бету, побежала сама.

– Кто ты? – живо с дерзостью светского человека, приближаясь к ней, спросил епископ, и схватил её дрожащую руку.

Бессознательная девушка снова бросилась на пол от какого-то волнения, едва нашла невыразительный ответ.

– Что тебя пригнало в монастырь? – спросил навязчиво епископ. – Ты мне кажешься для него не созданной. Ты красивая…

Он страстно поглядел ей в глаза и, ожидая ответа, добавил:

– Хочешь из него выйти? Я тебе помогу в этом.

Слыша шелест платья и походку матери Клары, Павел отошёл от монахини. Бета отступила к окну.

Епископу на коленях подали принесённую воду… Он пил её, искоса глядя на монахиню, которая также осторожно мерила его глазами, вовсе не боязливыми. Был в них ясный ответ на вопрос: хочешь ли выйти?

Слово этого сатанинского искушения застряло в её груди, стучало в ушах, било кровью в сердце, волнуя.

Епископ с матерью Кларой вышли, Бета осталась одна; не знала, что с ней делалось. Слышала только постоянно повторяющееся: «Хочешь ли отсюда выйти?»

Выйти! Выйти на открытый свет, весёлый, на котором была свобода, отдых, сон, радость – всё, о чём мечтала несчастная.

Выйти! За воротами в снах видела рай!

Обеты, клятвы, небо исчезли из её глаз… То, по чему тосковала, могло сбыться. Он обещал ей свободу, он, что был тут паном и властелином! Выйти! Звучало ей на молитве, выйти!

Жгло её как факел, приложенный к сердцу.

Казалось необходимым уйти оттуда – ворота были открыты! В мир, которого не знала!

III

Похороны королевы Саломеи, которую при жизни провозгласили святой, были торжественными. В боковой часовне, построенной для этой цели, должны были положить её останки.

Из Кракова князь Болеслав, Кинга, двор, духовенство стекались в этот день в Скалу. Тысячи человек спешили к этому праху, благоухающему святостью, прикосновение к которому творило чудеса.

Епископ Павел был тут по обязанности, но не спешил бы, может, так с её исполнением, если бы грешная страсть не тянула его на Скалу. Прежний испорченный и бестыжий человек пробуждался под тем облачением, которое должно было его очистить и возродить. Боролся с собой, не желая себя победить и не в состоянии.

Что же, впрочем, значила одна бедная монашка, и был ли тот побег из монастыря первым? Князья похищали в жёны Божьих наречёных и сходило им это безнаказанно. Жизнь епископа была, правда, на людских глазах, каждый шаг его был рассчитан и взвешен – но не было ли способа скрыть это?

Эти мысли мучили ксендза Павла даже, когда совершал тот грустный и торжественный обряд, который во всех пробуждал самую горячую набожность.

В этот день, видя останки, возглавляя духовенство, душою он был где-то в другом месте, а глазами искал за решёткой хор ту Бету. И нашёл её там. Не её саму, но смотрящие через решётку на него два пылающих глаза, в которых весь ад горел.

Ему казалось, что эти глаза его преследуют, и воспламенили его заново.

Когда после совершённого богослужения он пошёл отдыхать в рефектарий, не поздоровавшись даже с князем и его супругой, размышлял только, каким образом мог расспросить мать Клару о той монашке, не пробуждая подозрений. И он, верно, нашёл бы предлог для этого, если бы туда не привели князя Болеслава, также нуждающегося в отдыхе. Ему сопутствовала жена, но, не желая опереться на его руку, шла немного дальше от него.

Мы знаем уже, какое отношение было между двором князя и пастырем. Два Топорчика, главные враги ксендза Павла, как раз сопровождали Болеслава.

Князь был в то время в самом рассвете сил, фигуру имел привлекательную, однако, человека, уже преждевременно изнурённого жизнью. С лица с равнодушно смотрящими глазами веяло измученностью и холодом. Погас в глазах рыцарский пламень, мужская гордость, панская сила; правление и сан, казалось, обременяют его. Он поднимал их как человек, что не может избавиться от бремени, привык к нему, но, сломленный, уже сомневался в себе и стал ко всему равнодушен.

Князь, как весь его двор, как большая тогда часть Пястов, был одет и вооружён по-немецки.

Также этот язык среди его двора слышался чаще всего.

Панские одежды, довольно неизысканные, были одеты на нём кое-как, носил их без заботы о них. Ремень съехал на одну сторону, одеяние под плащом было растёгнуто и так невнимательно натянуто на пуговицы, что выгибалось и надувалось. Волосы были небрежно разбросаны по голове.

Увидев епископа, Болеслав его холодно приветствовал. Епископ поклонился, хмурый и насупленный, не спеша прислуживать пану. Кинга в траурной одежде стояла сбоку, обернувшись плащом, словно не хотела видеть ксендза Павла. Князь и епископ, давно чувствующие друг к другу отвращение, имели одно общее пристрастие – оба одинаково были заядлыми охотниками.

Для князя Болеслава охота и собаки представляли единственную более живую в жизни, лишённой удовольствий, забаву. Говорили о нём, что за свору псов было очень легко купить его милость.

Он скакал по лесам, страстно