Семья Наливайко - Федор Кравченко

Катерина Петровна и Софья приближались к колхозной конторе, когда их задержала чем-то напуганная Настя.

— Ой, — сказала она, хватая Катерину Петровну за рукав, — а я тебя так ищу… так ищу… Все село обошла. Максима разбудила… Тут милиционер якыйсь пакет от прокурора привез. Думала распечатать, да побоялась.

Передавая пакет, Настя прибавила, понизив голос:

— А ще милиционер сказал, шо Ворона под следствием. И я за тебя так боялась! Не дай бог, думаю, Ворона с тобой шо-нибудь сделал. Он же только прикидывался янголом, а сам настоящий зверь…

Катерина Петровна вскрыла большой конверт и, обнаружив толстую тетрадь, с радостным изумлением воскликнула:

— Ой, Андрюшин почерк… Это же от него… от сыночка… — Она прижала тетрадь к щеке. — А я думала, что Ворона спалил пакет. Настенька, голубка моя, это же весточка от Андрея! Он через фронт прислал…

Не сговариваясь, они втроем повернули к конторе, шумно прошли мимо сонного сторожа и, очутившись в кабинете председателя, начали торопливо зажигать лампу.

— Ну, давай, Катря, — сказала Настя, нетерпеливо раскрывая лежавшую на столе тетрадь. — Давай же читать, шо там наши детки пишут.

В комнате было тепло, лампа постепенно разгоралась, и даже Софья повеселела, глядя на счастливых матерей. Они сели у стола рядом, тесно прижавшись друг к другу. И пока Катерина Петровна листала тетрадь, словно любуясь почерком сына, Настя ворковала:

— Ой, Катря, какие же мы счастливые! Ось война кончится, к деткам своим вернемся. Эх, и ударим горем об землю, шоб оно в прах рассыпалось! Такую свадьбу сыграем, шо на весь свет прошумит. Ух, я ж и напьюсь, Катря! А шо ж, она ж у меня одна-однисенькая, моя Ниночка.

Катерина Петровна начала читать вслух, но вдруг умолкла и с испугом посмотрела на Настю.

— Что-то мне спать захотелось, — сказала она усталым голосом. — Голубки мои, тут столько написано, что до утра не кончим читать!

— Нехай Софья читает, — предложила Настя, — быстрее будет.

— Нет, Настенька, — возразила Катерина Петровна. — Софья нездорова, видишь, какая зеленая. Отведи ее домой да чаем угости. А то за ней некому поухаживать… А я тут на диване переночую. Что-то мне не хочется Максима беспокоить…

Настя ушла с явной неохотой, догадываясь, что Катерина Петровна хочет остаться одна.

Одевшись потеплее, Настя и Софья несколько раз выходили на улицу, чтобы проверить, есть ли свет в конторе. И они убедились, что Катерина Петровна не спит.

Софья уснула, а Настя все еще сидела у окна, борясь с дремотой. Наконец также уснула, положив голову на подоконник.

Проснувшись, она удивленно заглянула в окно, за которым сверкало холодное зимнее солнце. Потом тихо, боясь разбудить Софью, вышла на улицу.

Войдя в контору, Настя осторожно постучала в дверь председательского кабинета. Ей никто не ответил, но вдруг послышался стон, и Настя обеими руками схватила дверную ручку. Дверь была заперта изнутри, ключ торчал в замочной скважине. Настя постучала снова, на этот раз более настойчиво. За дверью повторился приглушенный стон. Тогда Настя выбежала из конторы, решив позвать Максима. Ей казалось, что с Катериной Петровной что-то случилось.

Когда Настя привела в контору встревоженного Максима, там уже собрались колхозники. С замирающим сердцем подошла Настя к дверям председательского кабинета и вдруг испуганно отпрянула: дверь распахнулась, на пороге появилась Катерина Петровна. У нее было бледное, усталое лицо, но во взгляде чувствовалась строгость, с какой Сидор Захарович встречал людей по утрам.

— Что вы тут шумите? — спросила она.

Максим пошутил:

— Митинг по случаю моего отъезда. Председательствуй, мать, а то и шумно у нас и регламента не соблюдаем.

Катерина Петровна пристально «посмотрела на сына. Он шутит, значит, на душе у него хорошо. Пусть едет, может быть, его счастье еще не захирело. Конечно, агроном колхозу позарез нужен, да ведь у него всего лишь отпуск. Грешно задерживать… Она еще ночью решила, что не станет возражать против его скоропалительного отъезда.

Поначалу думалось, что надо сказать об Андрее, но и тут сдержала себя: хватит ему своего горя. Мать понимала, что с Клавдией что-то случилось. Трудно было постичь, что именно. Но, зная характер Клавдии, Катерина Петровна поневоле тревожилась за судьбу сына. Впрочем, может быть, это и ложная тревога. Ведь Клавдия так сильно любила его. Что бы там ни произошло, старшая невестка еще может вернуться в семью. А вот Анна… Анна — отрезанный ломоть…

Пока Катерина Петровна размышляла, глядя на улыбающегося сына, Настя обшарила глазами ее стол и, выбежав из кабинета, озабоченно спросила:

— А где тетрадь? Ты сховала ее?

— Личные вопросы на вечер оставим, Настенька, — торопливо возразила Катерина Петровна. — А сейчас надо во двор идти… Люди наряда ждут…

Она решила, что и Насте не следует говорить о гибели Андрея и Нины. Надо как-то подготовить ее…

После наряда Катерина Петровна могла позволить себе немного побыть с Максимом. Он ходил за ней следом, но этого было мало: хотелось посидеть с ним, поговорить… Нет, нет, не об Андрее и не о Клавдии! Просто она что-нибудь хорошее скажет, чтоб ему легче было в пути. И как бы ни встретила его Клавдия, пусть знает, что мать в нем души не чает…

Пока шли домой, у нее много хороших слов созрело в душе; мысленно она называла его и дорогим сыночком, и родненьким, и Максимушкой… А переступила порог — и как бы растеряла все ласковые слова. Он шутил, смеялся, вынимая бритвенный прибор из чемодана, а мать не могла и слова произнести. Он говорил:

— Усы, что ли, отпустить? Так ведь в дороге хлебнешь горя. Разве девчата отпустят меня, усатого, если где-нибудь сцапают? Девчата нынче смелые стали…

Мать в это время думала: «Шутишь, а душа, верно, болит».

Он тихо запел:

Дiвка в сiнях стояла,На козака моргала…

А у матери было одно на уме: «Хочешь меня, старую, перехитрить…» Вместе с тем она радовалась, что у него такой сильный характер. Батя его был еще крепче… Когда его батю немецкие оккупанты вешали в восемнадцатом году, он кричал жене: «Все равно немцу несдобровать на нашей земле. Не журысь, Катруся!»

Максим уронил зеркало на стол; Катерина Петровна вся встрепенулась:

— Не разбил?

— Пока бог миловал, — все тем же шутливым тоном ответил Максим. — А что?

— Да так… Я ж это зеркальце из Сорок привезла. Оно наше, фамильное.

— Помню, помню… Когда Андрюшка дурачился с ним, ты чуть в обморок не упала. Суеверная ты у нас, мать…

— А ты?

— Я? Хочешь, я это зеркало вдребезги разобью, не побоюсь! — Он размахнулся, но вдруг бережно поставил зеркало на стол. — Не страшно, а жалко. Фамильное ведь… Да и другого-то у тебя нет, верно?

Все же он так небрежно обращался с ним, стараясь получше разглядеть свои залепленные мыльной пеной щеки, что мать поминутно вскакивала и просила:

— Осторожнее, сынок! Давай лучше я подержу…

Она держала перед ним зеркало; он скоблил бритвой свою щеку и, усмехаясь, говорил:

— Сейчас ты у меня, мать, в роли фронтового товарища. Там именно так и брились… во время передышки…

Побрызгав на себя тройным одеколоном, Максим произнес с неожиданной грустью:

— Помнишь, как у нас в хате духами пахло? Нынче у Клавы и куска пахучего мыла, наверно, нет…

Мать отвернулась, с трудом сдержала слезы. «Любит, — подумала она. — Так меня покойный Павел любил…»

Второй муж любил ее не меньше, но она крепче запомнила первую любовь. А Максим был первым сыном…

У Катерины Петровны дрожали руки, когда она ставила зеркало на место. (Обычно оно на хозяйской этажерке стояло.)

Максим сказал с добродушной ухмылкой:

— Да, мать, ты у нас суеверная. А я вот в самого черта не верю. Уж война меня просветила…

Говоря так, он бросил нечаянный взгляд на старую фотографию, висевшую когда-то под копией картины Левитана. Лицо его словно похорошело от радости.

— Я не заметил раньше… Думал, что это хозяйский снимок. А ведь это мы с Клавой. Как раз перед свадьбой снимались… Ты помнишь, мать, эта фотография под «Золотой осенью» висела. Картина, должно быть, пропала…

— Клава ее увезла.

— Да что ты?!

Максим еще больше повеселел. Весь день он что-то мурлыкал себе под нос, шутил, смеялся… Правда, его огорчило то, что рамка почернела и не было никакой краски в доме, чтобы освежить ее. Прежде Катерина Петровна не обращала внимания на эту рамку, а тут и сама подумала: «Черная, как на покойнике…» Она пообещала сыну, что закажет колхозному плотнику другую рамку. Он спросил, щуря глаза:

— Думаешь, что и я суеверный?

Но пока она готовила ужин, Максим ножом содрал черную краску на рамке. Мать сразу же заметила это, но ничего не сказала ему. А Максим все пошучивал…