Семья Наливайко - Федор Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наутро Сидор Захарович становился еще придирчивее. И чаще всего почему-то доставалось Катерине Петровне. Порой он требовал от нее больше, чем от бригадира. Ей казалось, что он перекладывает свою работу на ее плечи… Она с возмущением говорила о «незаконных придирках». Сидор Захарович сурово отвечал:
— Я не придираюсь, а учу тебя. Может, меня, как старого артиллериста, на фронт пошлют. Кому я тогда хозяйство передам?
Говоря так, Сидор Захарович улыбался, но взгляд его был по-прежнему суров. Катерина Петровна не придавала значения его словам.
Он понимал, что она не верит в серьезность его тона, но и не пытался убедить ее. Больше всего его беспокоило то, что Катерина Петровна поссорилась с Софьей.
Софья стала механиком. Почти каждый день они сталкивались на работе, но в их отношениях не было прежней теплоты. Проходя мимо, Софья старалась не глядеть на Катерину Петровну, а Катерина Петровна возмущенно говорила:
— Я виновата, что она кавалера потеряла! У меня два сына погибли… А что с остальными, даже не знаю. И я ни на кого не сержусь, а она на меня дуется.
Еще никогда не была Катерина Петровна так зла, как теперь. Когда Сидор Захарович попытался уговорить ее, чтобы она помирилась с Софьей, Катерина Петровна сказала:
— Я с ней не ссорилась. Пускай дурь выбьет из головы. Она должна мне в ноги кланяться. Я мать, а она кто такая?
Так и не удалось помирить их, и это очень огорчало Сидора Захаровича. Его серьезно тревожило настроение дочери. Софья очень изменилась после отъезда Степана: отец почти не слышал ее голоса в доме. Еще недавно Софья напевала или рассказывала что-нибудь смеясь; теперь дом стал безмолвен, как могила.
Все чаще ездил Сидор Захарович в район и привозил оттуда брошюрки, за чтением которых его можно было застать даже в конторе. Иногда он, отложив книжку, недовольным тоном говорил:
— Черт его знает, какая сложная техника.
Он упорно изучал мотор, самостоятельно водил машины и думал о самоходных орудиях. Теперь совсем не та артиллерия, что в первую мировую войну.
Однажды он сказал, лукаво глядя на собравшихся у него в кабинете членов правления:
— А что, товарищи, если кому бог сына не дал, надо самому на фронт ехать, а?
Настя серьезно возразила:
— На фронте без тебя обойдутся, Сидор Захарович. От тебя больше пользы в тылу…
— Ага, больше пользы! А кончится война — будете глаза колоть. Катерина пятерых вояк фронту дала… Даже твоя дочка, Настя, воюет. А чем я похвалюсь?
— У тебя ж зять на фронте, — пошутила Катерина Петровна.
Сидор Захарович нахмурился:
— Ну, хватит об этом. Давайте подумаем про сало и хлеб для фронта.
Когда обсуждали работу бригад, Сидор Захарович почему-то больше всего недостатков находил в работе Катерины Петровны. Часто она уходила домой обиженная, даже не попрощавшись. После таких стычек она долго не заговаривала с Сидором Захаровичем, а на его вопросы отвечала через силу.
И вдруг Катерина Петровна пришла в контору такая жизнерадостная, что все удивились. Такой ее уже давно не видели. Сидор Захарович собирался поговорить о достижениях в работе бригады, чтобы поднять настроение; было за что похвалить ее: переживая большое горе, Катерина Петровна не растерялась и справилась со своей работой. Да ее бригада и Марье Семеновне помогла: коровники и свинарники были утеплены.
«Догадалась — и повеселела, — подумал Сидор Захарович. — Но нет, я тебя все-таки приперчу…»
И он нарочно заговорил о каких-то старых хомутах, валяющихся на конюшне. Он думал, что Катерина Петровна вспыхнет и начнет отругиваться, но она смотрела на Сидора Захаровича добрыми, ясными глазами и, казалось, не слышала его. Словно он говорил не о ней, не о ее бригаде, а о чем-то постороннем.
Он упрекнул Катерину Петровну в несерьезном отношении к своим обязанностям. Она глядела на него широко открытыми глазами, продолжая улыбаться.
«Что с ней?» — недоумевал Сидор Захарович, переглядываясь с членами правления.
Катерина Петровна обвела всех счастливыми глазами:
— Что вы так смотрите на меня? Думаете, умом тронулась?
Она помолчала и затем радостно сообщила:
— Вот телеграмма от Максима. Из госпиталя. Обещает приехать.
В комнате как бы светлее стало. Все улыбались, будто всем передалась материнская радость.
Только Ворона хмурился, опустив голову. Катерина Петровна торжествующе поглядывала на него: «Наврал твой сынок… наврал… — думала она. — Хорошо, что хоть ты слово сдержал и никому ничего не сказал. Поскорее бы приехал Максим, тогда все выяснится… А там, может быть, и Роман найдется. Может быть, и о нем по ошибке написано…»
Ворона сказал с нескрываемой завистью:
— Счастливая! Хоть одного сына увидишь. Может, без руки или без ноги, а все-таки жив. А я, наверно, никогда не увижу своего Костю. Он у меня такой, что голову сложит, а с поля боя не побежит.
Катерину Петровну больно укололи эти слова. Она хотела сказать, что ее сыновья тоже «с поля боя не бегают», но Сидор Захарович оттеснил Ворону.
— Теперь, Катерина, я скажу тебе то, что давно уже собирался сказать, — проговорил он по-деловому. — Хочу тебе поручить… председательский пост… А сам уеду. Не могу дольше в тылу сидеть. Мне только сорок восемь лет. — Он лихо подкрутил усы, как бы подражая Вороне. — Ты с сыном-агрономом вполне справишься без меня.
Видя, что Катерина Петровна собирается возразить, Сидор Захарович сел на свое председательское место и строго сказал:
— А теперь, товарищи, пока Максим еще не постучался в дверь, займемся нашими делами.
И он заговорил о подготовке к будущему севу, которым, может быть, придется заняться и в «Луче» и дома — в Сороках…
XVII
В последние ночи Катерина Петровна плохо спала. Все ей чудилось, что кто-то стучит в окно: «Мама, открой…» Она вскакивала и дула на посеребренное изморозью окно, встревоженно глядела на улицу.
За окном была белая пустота, только ночной сторож в темном тулупе иногда проплывал в сумраке, направляясь к колхозным амбарам.
Катерина Петровна снова ложилась в постель и пыталась уснуть, но тревожные мысли не давали ей спать. Перед глазами стоял Максим — то безрукий, то безногий, то без одной ноги, с костылем под мышкой. Каждый раз он напоминал кого-нибудь из инвалидов, которых уже не раз видела Катерина Петровна на станции и в колхозе. Переживая тревогу, она в то же время радовалась, словно все пятеро сыновей возвращались домой. И когда за окном раздавался какой-нибудь шум, она снова, полураздетая, бросалась к окну или выбегала в сени. Затем долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь и не чувствуя холода.
Случилось, однако, так, что в тот вечер, когда приехал сын, Катерина Петровна крепко уснула. Несколько минут он стучал в окна и двери, пока разбудил мать, уставшую от работы и ожидания.
Спустя полчаса Максим сидел у стола и глядел на мать, убиравшую корыто и вытиравшую мокрый пол. Казалось, он видел ее только вчера, такой же озабоченной, быстро убирающей комнату. Но было это очень давно и совсем в другом месте; было это в тот самый вечер, когда Петр вместе с Максимом и Романом собирался на фронт.
Петр уходил воевать, как в театр: мылся, аккуратно причесывался, брился. Он беспечно шутил, и Максим невольно любовался братом — самым веселым и самым красивым в семье.
Он был похож на мать. Максим, с детства считавший себя неудачником, не раз с завистью думал о Петре. И завидовал ему даже в ту минуту, когда они все трое уходили на фронт, — завидовал той смелости, с которой Петр шел навстречу смерти. Прощаясь, Петр заглянул брату в глаза: «Будь здоров, агроном, смотри, патроны не посей вместо пшеницы…»
В ту минуту Максим подумал, что он в последний раз видит брата… И теперь вздрогнул: на него смотрели ласковые синие глаза Петра. На мгновение Максим потерял рассудок: он с трудом осознал, что это мать смотрит на него, закончив свою работу.
— Как в бане выкупался, — сказала Катерина Петровна, продолжая ласково улыбаться.
Максим знал: мать думает сейчас о Петре, о том, как он купался, уходя на фронт. Максим был менее разговорчив и не так ласков, как Петр. Он казался сердитым, хотя в жизни никого не обидел. Дети в школе, где он руководил агрономическим кружком, относились к нему с особым уважением. Они затихали, как только он появлялся в школьном коридоре. Анну Степановну любили ребята и после уроков бежали за ней почти до самого дома, расспрашивая о чем-нибудь, а Максима они никогда не провожали; он уходил один, думая о чем-то своем. И никто не догадывался, что он завидовал тем, кто умел беззаботно смеяться и балагурить.
Они сидели вдвоем. Мать молчала, только глядела на сына не отрываясь, словно видела в нем всю свою семью. Впервые Максим заметил тоску в светлых глазах матери. Казалось, глаза ее блестели не от смеха, а от слез: синими каплями вспыхивали они и гасли под серебряными прядями свисавших на лоб волос.