Феникс сапиенс (СИ) - Штерн Борис Гедальевич

Работа возобновилась прежним темпом, хотя стала менее лихорадочной. В сентябре начались заморозки, напомнившие о предстоящей зиме. Решили перейти с открытых разработок на закрытые: частично заложить вход в месторождение книг, сделать дверь и продолжить работу подо льдом в относительном тепле.

В октябре выпал снег – выпал, растаял, снова выпал и лег уже основательно. Спасатели книг пересели с вездеходов на снегоходы, выложили ледяными кирпичами купол, прикрывший вход в выработку, сделали тамбур с двумя дверями, привезли генератор, вывели выхлоп наружу, повесили лампочки. Бензиновые инструменты заменили на электрические и продолжили. Озеро покрылось льдом, «Петербург» застыл у причала, вместо трапа насыпали и утрамбовали снежный пандус, по которому снегоходы заезжали прямо на палубу. Крамб смастерил сани для Каны с Лемой и упряжь для Глони. Молодая резвая псина поначалу опрокидывала визжащих и смеющихся девочек, когда вдруг бросалась куда-то вбок и неслась с пустыми санями, завидев оленя или зайца, но суровая Мана навела дисциплину и приучила Глоню следовать строго за ней по следу. Так они уходили довольно далеко: впереди Мана на лыжах, за ней Глоня, запряженная в сани с девочками, за ними – дежурный, обычно Инзор или Кола, тоже на лыжах. Инзор проторил десятикилометровую прогулочную петлю, проехав пару раз на снегоходе, и освежал ее после каждого снегопада. Получилась не просто петля, а северная Сказочная дорога – розовые валуны, елки, сосенки с пухлыми снежными лапами, замерзшие озерца, прорези сквозь сугробы, плавные спуски, подъемы, олени вдалеке, перевал через высокую гряду с чудесным видом, если специально не вглядываться в странности ландшафта на северо-западе. А на перевале ждал привал у корявой сосны и большого валуна, на который Кана с Лемой обязательно забирались по пологому скату, стояли и смотрели назад – на вьющуюся дорогу, на залив, на «Петербург», оставшийся далеко внизу.

По вечерам Сэнк с Крамбом священнодействовали в лаборатории, разрешая посторонним лишь посмотреть через приоткрытую дверь. Кола, освобожденная от всех работ и дежурств, села за перевод. Каждое утро она получала по десять драгоценных страниц, просушенных за ночь, и весь день стучала на пишущей машинке, прерываясь на поиски в словарях. Она не могла найти многих слов – словари составлялись по газетным отпечаткам XX века, приходилось догадываться по контексту. Но дело шло. В один из длинных зимних вечеров все собрались в теплой кают-компании и Мана начала чтение первой в истории реставрированной и переведенной книги XXII века прошлой цивилизации.

«Радостные и грустные итоги XXI века». Автор – Василий Игнатьев, издательство «СПб Андеграунд принт», 2112 год, тираж 200 экземпляров.

– Ну что, читать введение?

«Эта книга не рассчитана ни на какой круг читателей. Ее целевой аудитории не существует, поскольку книга как таковая давно мертва. Не только бумажная книга – она умерла первой, – но и любая книга в любом виде, будь то анализ происходящего, документ эпохи или художественный вымысел, – мертва с момента замысла, поскольку современный человек не в состоянии одолеть длинный текст и воспринять его как единое целое. Так что данный архаичный предмет из бумаги – мой персональный акт неповиновения реальности, к сожалению, воцарившейся надолго, если не навсегда».

– Подождите! – перебил Ману Стим. – А как же все эти тысячи книг? Их же напечатали для кого-то!

– Мы не знаем, когда их напечатали: на обложках нет даты выпуска, – ответил Сэнк. – Выясним со временем.

Мана продолжила:

– «Поскольку я не уверен, что эту книгу кто-нибудь прочтет дальше предисловия, сразу начну с основных выводов по итогам ушедшего столетия в порядке от хорошего к плохому – от оптимистических фактов, лежащих на поверхности, к новым подспудным проблемам.

Наилучший итог века – мы еще существуем! Мы существуем и неплохо живем, несмотря на десятки апокалиптических пророчеств последних двух веков. Мы пережили XXI век и нацелились пережить XXII, несмотря на новые пророчества. На нас не упал астероид, не сгубил новый вирус, мы избежали перенаселения планеты: подошли к черте 10 миллиардов, но не переступили ее. Мы избежали чрезмерного парникового перегрева, притормозив выбросы углекислого газа, не замусорили планету окончательно и даже кое-что прибрали за собой. Мы не перебили друг друга запасенными в XX веке ядерными боеголовками, что можно считать самой большой удачей.

Да, мы неплохо и долго живем, хорошо питаемся, мало работаем, много отдыхаем. Мы в своей массе, спасибо медицине, здоровы, веселы и спортивны. Мы стали терпимей друг к другу. Никто не готов убивать за идею или за религию. Мы стали гуманней. Мы не пали жертвой мятежных роботов, поскольку не сумели создать искусственный интеллект сложнее муравьиного. Появилась надежда, что мы как биологический вид проживем еще века и даже тысячелетия. Мы уверенно глядим в будущее, с чем можем себя поздравить.

Вопрос в том, что такое „мы“. Мы, которые неспособны воспринять текст длиннее десяти тысяч знаков, это те же самые „мы“, которые создали нашу комфортную цивилизацию? Мы, которые почти ничего не умеем, кроме того, что входит в наши прямые профессиональные обязанности, – это вершина эволюции или ее нисходящая ветвь? Почему, ступив однажды на Марс, человек туда не вернулся за прошедшие с тех пор 60 лет?»

– Они были на Марсе! – снова перебил Стим. – Это же первое свидетельство!

– В газетах конца XX века писали, что человек побывал на Луне и вот-вот высадится на Марс. А здесь получается 2052-й – совсем не «вот-вот». Я же перевела кучу этих газетных текстов!

– Это замечательно, что они были на Марсе, но почему один раз? Давайте послушаем дальше.

– «Представим, что нас изучает некий внешний наблюдатель – инопланетянин или очень далекий потомок».

– О, прямо про нас!

– Стим, не перебивай!

– «Что он скажет, ознакомившись с нашей историей? Ну, хотя бы осилив последние три века – от Просвещения, через кровавые трагедии, через прорывы в познании к технологическому процветанию и потребительскому благополучию. Я подозреваю, что он презрительно сплюнет и скажет: „Как можно так деградировать после столь многообещающего начала?!“»

– Интересно! – на сей раз сама Мана прервала чтение. – Интересно, что представляет из себя сам автор? Брюзга-неудачник или проницательный скептик?

– Да, – согласился Сэнк, – чтобы понять цену книге, нужны факты. Один важный факт я уже услышал – человечество побывало на Марсе и бросило это дело. Красноречивый факт. И еще мне понравился пассаж про акт неповиновения реальности.

– Но мы же знаем, что он ошибся. Автор же пишет, что цивилизация проживет еще века, а она грохнулась уже через век!

– Стим, как раз эта ошибка скорее подтверждает его правоту, когда он пишет про деградацию. Мана, прочти, что там дальше.

– Дальше идет обзор книги:

«В главе „От созидания к потреблению“ анализируется дрейф общественной и индивидуальной мотивации в эпоху относительного изобилия и благополучия.

В главе „От экспансии троечников к революции двоечников“ описываются методы реванша растущего малообразованного большинства, оттеснившего от „штурвала цивилизации“ просвещенное меньшинство, утратившее былое значение из-за неактуальности дальнейшего развития.

В главе „От постмодернизма к метапостмоду“ обсуждаются основные принципы философии, обслуживающей общество потребления с его гегемонами, и эволюция этих принципов – от отрицания истины к отрицанию знания, от отрицания общечеловеческих ценностей к отрицанию индивидуальных достоинств».

– Что такое постмодернизм, метапостмод и что такое гегемон? – спросил Стим.

– Постмодернизм – такой стиль в архитектуре и литературе, где не надо ничего выдумывать, достаточно взять старое из разных мест и намешать, – ответила Кола. – Но здесь что-то другое имеется в виду, более общее. Про метапостмод не слышала. Наверное, нечто вроде «после постмодернизма», а что такое гадкое слово может означать, даже гадать не хочу.