Нечего бояться - Татьяна Зингер

Но я отказалась. Кто бы с ним поделился! Судя по худобе, самому не хватает.

Мы обсуждали совершенно незначительные вещи: лагерь, распределение, мою работу в больнице и его -- на заводе, где изготавливали какие-то важные и абсолютно непонятные мне строительные механизмы. Так, словно ничего не произошло. Всё нормально. Изредка Ник дотрагивался до резинки в каком-то машинальном жесте. Едва уловимое касание согревало, заставляло улыбаться.

Незаметно переметнулись на мор. Вначале скользили около, не переступая грани, но от правды не денешься, не скроешь её присутствие.

-- Сколько примерно живут после заражения?

-- В лучшем случае два года, -- Ник призадумался. -- Но последние месяцы -- не жизнь. Ходячий скелет с облезающей кожей. И ведь стараются, работают наравне со всеми. Чтобы еды не лишили. Знаешь, что странно? Заболевают группами, что ли. То затишье, то эпидемия. Не по человеку-двум, а сразу десятками.

-- Хм, -- я напрягла слух, стараясь запомнить любую крупинку важной информации.

-- Правительство постоянно напоминает, что разносчик -- кровь. Тогда почему люди трудятся ежедневно бок о бок с больными, но заражаются в определенный момент? Так и должно быть?

Я не представляла. Вероятно, удивительного нет, а любой настоящий медик подтвердит, что болезнь разрастается по-особенному, накапливается. Или ещё что. Придется прочитать множество книг перед тем, как смогу с уверенностью говорить о заболевании и его причинах. Пока же отмечу первую особенность -- частоту заражения.

Мысль лезвием резанула по сознанию. Рот наполнился слюной с солоноватым привкусом.

-- Ник... -- сглотнула комок, -- а ты?..

-- Чего? -- Он склонил голову, издеваясь; но сам догадался, что шутка несмешная. -- Да.

-- Как давно?! -- я приложила руки к губам.

-- Шесть месяцев, -- криво усмехнулся.

Его тонкие пальцы принялись расстегивать рубашку. Они не дрожали, без волнения выдергивали одну за другой пуговицу из петелек. Наконец, Ник расправился... На впалом, лишенном загара, животе расплылось черное пятнышко, похожее на родинку. Но больше -- сантиметров в семь -- некрасивее. На левом боку отыскалось второе, чуть меньше размером, с половину пальца.

Он не устал или исхудал от постоянного голода; он болен...

Мозг отказывался вычитать из двух лет полгода. Я зажмурилась, тщетно пытаясь понять, сколько у нас осталось. На сердце было удивительно тихо. Не болело и не рвало.

-- Ларка, -- друг цокнул, -- я пока живой и относительно здоровый, а ты, судя по всему, уже обдумываешь, куда деть мертвого человека.

-- Ты серьезно? -- буркнула я.

-- Не-а, дурачусь, -- он беззаботно глянул на часы, -- так, мне пора. Попозже зайду, отведу к месту раздачи пищи. Не обидишься? Я бы остался, но...

-- Иди уже, -- фырканьем оборвала на полуслове.

Едва Ник шагнул за порог, меня затопила невыносимая грусть. Детство рухнуло под тяжестью настоящего. Я раскрыла ему душу, призналась в преступлениях, а он отреагировал скупо, словно не желая вмешиваться. Не ужаснулся, не отругал -- без единой здравой эмоции, без попыток вразумить, которые предпринял бы прежний Ник. Значит, прав был Грин. Глупая Ларка бегает по пятам за другом, которому она надоела до зубного скрежета. А браслет?.. Безделушка. Привык он к резинке, потому не снял -- незачем фантазировать.

Но тут Ник подставил ногу, помешав двери закрыться, затем вернулся и обнял меня так горячо, что не оставалось сомнений -- я ему небезразлична.

После я долго таращилась в стену и пыталась собрать чувства в пучок. Точнее -- вначале вытрясти их из глубины души, куда они запрятались как трусливые зайцы. Почему так пусто? Нельзя услышать о смертельной болезни близкого человека и даже не расплакаться.

Он не уедет в другой город, не построит свою жизнь вдали от меня. Он умрет. Умрет. Ну же! Где слезы?! Где тяжесть или трясущиеся пальцы? Где страх?..

Села прямо на пол, уткнулась лбом в колени и, раскачиваясь, повторяла:

-- Давай же... Плачь...

Прикусила губу от злости на саму себя. Капелька крови упала на пол. За ней -- вторая, третья. Ногти впились в кожу ладоней до кровавых полукругов. Разодрала губу. А мне совсем не было больно.

Или всё гораздо проще? Больно было настолько, что я перестала испытывать боль.

Глава 5

Ник вернулся через час. За это время я уговорила себя подняться, умыться и полностью осмотреться. Оборудование отыскалось в шкафу -- столь скудное и древнее, что лучше б глаза не видели. Махины для сбора и считывания проб занимали половину шкафа. От них тянулись мотки проводов, при включении они шипели, пыхтели. Ничего похожего на удобные миниатюрные сканеры и устройства из больницы.

В ящичке стола лежала карта памяти с результатами исследований предшественников да инструкциями по пользованию приборами. Я вставила её в планшет и прокрутила информацию -- целый роман. Придется попотеть, чтобы осилить всю. А уж разобраться...

В общем, я почти смирилась с тем, что не испытываю эмоций. Разложила вещи, смахнула особо тучные комки пыли. Тогда-то и постучался Ник.

-- Э-э, -- протянул он и уставился на прокушенную губу. Та распухла, запеклась багряной корочкой. -- Тебя кто-то ударил?!

Друг напрягся, точно хищник, готовящийся к нападению. Помотала косой:

-- Кому я сдалась? Думаешь, за два года растеряла неуклюжесть? -- провела языком по корке. -- Это проклятье.

-- А, упала или стукнулась? М-да, тебя постоянно приходилось спасать от травм, синяков и ссадин, -- Ник сочувственно зацокал. -- А пироги печешь такие же вкусные, как раньше?

-- Лучше! -- обиженно фыркнула. -- Теперь их вообще невозможно есть!

-- М, вкуснотища, -- он расхохотался, -- обещай как-нибудь в будущем накормить меня ими. Но сегодня ограничимся консервами от Единства. Идем?

Пока мы шли по пустынным улицам, Ник рассказывал об обстановке. Зал Пути не работал, из него вывезли всё мало-мальски ценное и опечатали ещё в первую волну болезни. В Коссе действовало так называемое "самоуправление". Совет горожан следил за порядком, наказывал преступников, разрешал споры. Полиция трудилась спустя рукава, поэтому в городе царило мародерство с вседозволенностью.

-- Не вздумай выходить ночью из дома, -- потребовал Ник. -- И всегда запирай замки. Если днем мы можем сдержать волну, то при темноте народ лишается рассудка...

Получив клятвенное заверение никуда не соваться без его ведома, друг успокоился.

Около главной площади людей прибавилось. Они собирались со всех улочек, сплетались в паутину очередей. Что-то было иначе, совершенно неправильно. Я поняла спустя десяток секунд. Матери с младенцами! Дети, совсем малютки, плакали, теребили родителей за рукава, испуганно озирались или беззаботно щебетали о чем-то своем.