Окоянов - Дмитрий Дивеевский

Самым трудным делом оказалось подсунуть полученный у Фелицаты крохотный узелок с каким-то порошком в супружескую постель Седовых.

Верунька, задорная и лихая подруга, вызвалась это осуществить. Она выяснила, что по пятницам жена Антона вместе со стариком с утра идут на толкучку и отсутствуют больше часа. Дома остается одна дочка.

В ближайшую пятницу Верунька постучала в дверь и, когда Лиза открыла, спросила, выставляя перед собой небольшой крестьянский мешок:

– Творожку деревенского не покупаете? А где взрослые-то сидят? – и не дожидаясь ответа, проскользнула мимо девочки в дом.

– У нас нет никого, мне не велели посторонних пускать, – почти плача говорила Лиза, следуя за незваной гостьей. А та, будто не слыша, шла по комнатам, оглядывая их и прикидывая, в которой может быть спальня молодых.

– Ух, сколько места у вас. Тут большая комната, а тут поменьше, спальня наверное. А вот тебе гостинчик, развяжи мешок, в нем орешки есть, возьми себе орешков, – трещала она, садясь на супружескую кровать Седовых, – а я посижу минутку, ножки у меня притомились, да уж и пойду.

Пока Лиза развязывала мешок и доставала пригоршню лесных орехов, Верунька засунула поглубже между двух тюфяков Фелицатин узелок и быстро ретировалась, оставив девочку в испуганном недоумении.

Лиза рассказала о странном визите родителям, но те, привыкшие к тому, что сейчас по домам стучится много попрошаек и всякой торгующей чем попало публики, не обратили на это особого внимания, лишь предупредив ее, чтобы в следующий раз разговаривала через цепочку и в дом посторонних не пускала.

25

Надо было что-то делать. Самошкин видел, что местное население упорно не желает принимать революцию к сердцу. Агитационные мероприятия парткома посещались плохо. Появившаяся комсомольская организация была совсем маленькой и замкнулась сама в себе. Зато получили популярность проповеди попа Лаврентия, который, по слухам, чем дальше, тем больше поднимал в них голос против Советской власти. Самошкин, будучи неверующим коммунистом, не мог самолично посещать проповеди, чтобы убедиться в их контрреволюционной сущности. Да и Лаврентий в его присутствии, поди, не стал бы сильно надрываться. Поэтому секретарь парткома вызвал к себе Антона Седова и потребовал, чтобы тот через свои возможности расследовал деятельность священника и доложил ему полную картину. Самошкин, конечно, знал о дружбе старика Седова с Лаврентием, но это его мало смущало. Долг есть долг. Пусть только Седов посмеет его не выполнить.

О своей озабоченности Семен сказал и Булаю. Но тот, хохотнув громким баритоном, ответил, что, как учит Ленин, идейного противника надо побеждать идейно. А если его убивать физически, то его идеи встанут из гроба еще сильнее.

– Вот ты иди в храм и вступи с Лаврентием в диспут. А так как правда на твоей стороне, то, глядишь, и останется попище без своих овец, – заявил Булай, и Семену послышалась издевка в его словах. Уж кто-кто, а Булай-то хорошо знал, что полуграмотный Самошкин не ровня священнику в духовных спорах.

Седов с разработкой попа явно тянул, и Самошкин стал терять терпение. Бессвязные рассказы Зинаиды о проповедях Лаврентия ему мало что давали. Нужно было солидное подтверждение враждебной деятельности священника.

Дело кончилось тем, что Самошкин созвал бюро уездного комитета и прямо поставил вопрос перед его членами. Заседание протоколировалось, и Семен считал, что таким образом задокументирует неправильную позицию своих товарищей по партии и даст ей ход.

Но лучше бы ничего не протоколировали. После обличительного выступления Самошкина слово неожиданно взял «начальник водокачки», пожилой слесарь Степан Кузин. Он когда-то, еще до переворота, прятал на своей водокачке добытые в Арзамасе революционные брошюрки, распространял их среди своих приятелей, а с приходом советской власти был избран в бюро:

– Что-то я, Сема, тебя не пойму. Какую такую ты цель своим выступлением преследуешь. Чего ты добиваешься. Вроде бы надо так тебя понимать, что священник Лаврентий в Окоянове окончательно распоясался, а Седов с Булаем ему укороту давать не хотят. Так, что ли? Если так, то вот какое мнение я тебе выражу. Каждый меня здесь поддержит.

Дела с организацией советской власти в уезде и правда неважные. Булай Алексей по уезду мечется, комбеды организует, за ТОЗы агитирует, а кулаки его работу к земле гнут. Они в деревне пока хозяева, потому что середняк не больно наши продотряды жалует. В самом Окоянове партия не прирастает. Почему? Потому что ты, Семен Кондратьевич, сиднем сидишь. Дальше депо носу не кажешь. Разъяснительную работу с жителями не ведешь. Деповских токарей вперед себя выпихиваешь. Нашел агитаторов! Они папу с мамой связать не могут. Вот и получается, что у нас про советскую власть агитпоезда рассказывают. И все. Больше никто. Тогда ты, значит, во всех неудачах решил обвинить Лаврентия. Мол, совсем забил попище советскую пропаганду своим опиумом для народа. Нет от него никакого проходу.

Неправда твоя, Семен. У Лаврентия своя парторганизация – в ней трудящейся молодежи уж почти нету. Да и фронтовики к нему, почитай, не ходят. А ты вот скажи, почему они к тебе не идут? Молчишь? Тогда я скажу – не больно зовешь. Видно, что не умеешь, да ведь и учиться не хочешь. Поэтому нечего вину с больной головы на здоровую валить. Седов с Булаем от зари до зари на работе убиваются, пока вы с Зинкой в перинах друг дружку щекочете…

– Ну ты полегче, Кузин, не забывайся…

– Мне забываться нечего. Что думал, то и сказал. А ты послушай, может, польза будет. Поэтому не с Лаврентия, а с тебя начинать надо. Либо ты за работу как надо возмешься, либо мы тебя, голубь, отсюда попросим.

В диалог вмешался Алексей Булай:

– Хватит критику наводить, Степан. Все мы помаленьку этому делу учимся. И Семен Кондратьевич, придет время, одолеет искусство руководителя. А народ за один день не воспитаешь. Со временем поймут люди, какое мы дело задумали. Потянутся к нам. Я так полагаю. Только ты, Семен Кондратьевич, отца Лаврентия не трогай. Его здесь уважают. Он ведь из военных врачей. Большим авторитетом пользуется. Советская власть с этим должна считаться.

– Я смотрю, все вы тут заодно, – нервно дергая щекой, ответил Самошкин. – Лаврентий – чистая контра. Говорит, что в стране трагедия. Что трагедия? Революция трагедия? Советская власть трагедия? Да как же его на свободе держать? В кутузку его, чтобы замолчал раз и навсегда!

Антон Седов медленно поднялся со своего места. На лице его выступили пунцовые пятна. Он заговорил тихим, сдавленным голосом:

– Вы здесь уже не чужой человек, Самошкин. Вы должны знать, что за последние годы городское кладбище выросло почти вдвое. На нем похоронены больше сотни увечных солдат, обрубками приползших с мировой и гражданской войн, несчитанное количество горожан, умерших от тифа и дизентерии, павшие при подавлении кулацких бунтов красноармейцы и, наконец, расстрелянные савинковцами городские власти. Небывалое для нас количество смертей. Вам не кажется трагедией, что на родительский день над кладбищем стоит плач множества вдов и сирот? От этого плача птицы взмывают в небо и не садятся на деревья. Если не кажется, то у Вас нет души.

А для священника Лаврентия это трагедия. Об этом он говорит и призывает людей объединяться в горе, миром перемогать беду. Что же в этом опасного для советской власти? Или Вам нашептали что-то другое? Но разве можно слухи выносить на заседание партбюро? Товарищ Кузин говорит, что Вы не умеете вести воспитательную работу. Товарищ Булай надеется, что Вы еще «овладеете искусством руководителя». А я думаю, что Вам это просто ни к чему. Вы ведь сюда в начальники приехали. Осуществлять руководство. А здесь все с нуля создавать надо. Вот Вы и расстроились. Решили на священнике отыграться. Выходит, вместо желания созидать, в Вас живет только желание мстить. Это плохой знак. Я считаю, что нам нужен другой партийный секретарь в уезде и буду свою точку зрения отстаивать во всех руководящих кабинетах.

Когда Антон замолк, в помещении установилась тягостная тишина. Самошкин сидел, опустив голову и положив крупные руки на зеленое сукно стола. Потом он тяжело поднялся и сказал, глядя куда-то поверх голов присутствующих:

– Да, прав был товарищ Ленин. Мелкобуржуазная среда без рабочего класса неизбежно становится реакционной. А Вы все – и есть мелкобуржуазная среда. Так я и доложу в губкоме. Работать здесь мне, видно, не судьба. Но и вы еще о многом пожалеете.

Самошкин повернулся и не спеша вышел, чувствуя, что последнее слово осталось за ним. Он отдавал себе полный отчет в той пропасти, которая пролегла между ним – представителем революционных сил и этой окопавшейся сворой местных политических саботажников.

26

Хуже всего с организацией комбедов дело обстояло по мордовским селам. Мордва c испокон веку жила своей жизнью. При царях она сумела сохраниться такой, какой была тысячу лет. Попытки ее крещения большого успеха не приносили по той простой причине, что лесные охотники и бортники большую часть года занимались отхожим промыслом и священников в глаза не видели. К тому же, язычество сидело в них крепко. Местная история помнит наскоки мордовских племен на Арзамас и Нижний Новгород. Якобы из-за вырубки промысловых лесов на поташ. А слухи такие бродили, что хотела мордва власть от себя отпугнуть, чтобы не лезла в ее лесную жизнь. Может, и правда.