В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации - Антонино Ферро

мириады голодных мышей, они сгрызли даже электрические провода, спровоцировали короткие замыкания и блокировали работу станции. Железнодорожники решили принести на станцию котов, чтобы избавиться от мышей. Было много работы, но результат оправдал ожидания. Постепенно коты покидали здание вокзала, в итоге ушли все, кроме Мэми, он остался жить в будке стрелочника, на всякий случай: а вдруг вернутся мыши? Все железнодорожники полюбили его. Много лет спустя кот Мэми умер, но память о нем жива до сих пор: выданная Мэми грамота за заслуги висит теперь в кабинете начальника станции.

Мне кажется, рассказ отражает все этапы болезни и лечения, начиная с психотического расстройства (короткие замыкания), спровоцированного вторжением отщепленных частей пациентки (мыши), затем переходит к пищеварительной работе, проделанной анализом (коты) под надзором аналитика-железнодорожника (Ferro-viere), интроекции аналитической функции (кот Мэми), признанию заслуг (грамота) и скорбному прощанию.

Я думал, почему я никак не мог решиться на завершение этого анализа и почему не уловил многочисленных сигналов, исходивших от пациентки. Например, таких: ей снилось, что она устала ходить к портнихе, потому что научилась шить сама; необходимость смириться со смертью престарелой бабушки, которая прожила уже достаточно долгую жизнь и многое успела сделать; сон про стиральную машину, которую нельзя было заставлять работать больше положенного, иначе она могла сломаться. Машину нужно было выключить, несмотря на то, что белье, возможно, останется невыстиранным. Полагаю, что мне трудно было закончить первый анализ из-за стремления полностью завершить его. Я хотел «завершенного анализа» и не мог смириться с необходимостью довольствоваться «доступным» анализом. С другой стороны, «мои» муки относительно окончания этого анализа, возможно, объяснялись проективными идентификациями пациентки, которая больше всего хотела отделиться (сон о токсикоманах, всеми силами стремившихся вернуться в нормальную жизнь).

Приближающееся окончания анализа сопровождалось глубокой болью от предстоящего расставания, но вместе с ней удовлетворением от проделанной работы и радостью от способности проживать собственные чувства. Мариелла рассказывает мне, что раньше ей было одиноко приезжать в Павию, а теперь почти все на платформе ей знакомы, она подружилась со многими пассажирами из своего купе и свободно общается с ними. Эту коммуникацию я могу интерпретировать не как приобретение только знаний о себе, но также и свободы внутренних перемещений.

Разумеется, при работе с тяжелыми пациентами (и с психотическими частями любого пациента) мы постоянно встречаем большие трудности. Однако нельзя сказать, что всегда можно встать лицом к лицу с «ужасом» некоторых внутренних перемещений. Вместо этого или ожидая возможности перейти через еще темные и слепые зоны нашей психики и отношений с пациентом, мы можем рассчитывать на свою способность терпеливо переживать с пациентом ситуации, которые кажутся застывшими и за которыми стоит тяжелейшая и продолжительная работа психики обоих участников по метаболизации еще слишком интенсивных тревог. Новый поворот, выводящий из тупика, может потребовать перехода через микропсихозы контрпереноса, о которых вспоминали Баранже.

В конце концов, «организация», «бастион», сам «контрперенос» не так уж и недоступны: у пациента существует постоянно действующая функция сигнализации с недоступных нам вертексов — наблюдательных вершин о том, что происходит в глубинах функционирования пары (Bion, 1983). Это достигается посредством всех персонажей и рассказов, которые время от времени предоставляет нам пациент. Мы должны обдумывать их не на уровне истории пациента или его отщепленных частей, проявившихся у того или иного протагониста, а как модальность, отражающую и объясняющую с определенной точки зрения (нам неизвестной) функционирование пары и поля в данный момент (Bezoari, Ferro, 1991b, Ferro, 1992).

Поэтому не только верная интерпретация, но и наша тяжелая трансформирующая внутренняя работа метаболизирует проективные индентификации, парализующие нас. Это может быть медленная, утомительная, часто мучительная работа — «беталома», как мы писали с Барале (Barale, Ferro, 1992), или сгустки β-элементов, несовместимых с мыслью — здесь они принимаются, перевариваются, трансформируются и, где это возможно, выливаются в рассказ, который может ассимилироваться пациентом.

Для примитивных частей личности часто недостаточно почувствовать и интерпретировать собственные нужды, но необходимо, чтобы они нашли себе удовлетворительную эмоциональную реализацию ( ). Так мы покажем пациенту модель психического функционирования и отношений, которая станет для него интроецируемой.

Таким образом, именно микропроцессам на сеансе (Nissim, 1984) нужно уделять максимум внимания, так как микрометрия сеанса — это важный локус для всякой трансформации. В этой модели на первом месте стоят проективные идентификации, понимаемые в отношенческом смысле (Bion, 1962, Ogden, 1979, Baranger, Baranger, 1961–1962), которые в своем непрекращающемся перекрестном обмене обеспечивают постоянную смену эмоциональных элементов, постепенно все более вербализуемых и находящих приемлемые каналы для трансформации и выражения. Проективные идентификации устанавливают твердый «подпольный» эмоциональный статус пары, который затем через сновидения, воспоминания и анекдоты сможет поведать о том, что происходит в глубинах взаимоотношений (Di Chiara, 1992).

Вслед за Бионом (1978) подумаем о том, что «мышление — это новая функция живой материи», что не все примитивные эмоции психики могут быть трансформированы в мысли, и еще о том, что всякая трансформация в этом направлении имеет высокую цену — психическое страдание (Lussana, 1992, Tagliacozzo, 1982). Примитивные части должны получить доступ к символизации именно здесь, в кабинете аналитика, и порой эта работа превышает наши эмоциональные возможности (Gesue, 1995). Мы склонны разделять с пациентом избегание психической боли, превышающей некий порог, и искать защиты или компромиссных решений. Впрочем, как я уже упоминал, нет ни одного исследования об ужасе, который иногда может испытывать аналитик при слишком сильных воздействиях (Bion, 1978).

Далее мне хотелось бы перейти к разговору о микротупике сеанса: иногда его можно преодолеть, но бывает, что микротупик приводит к ситуациям настоящего застоя. «Почему человек просыпается утром, включает свет, затем зажигает спичку, подходит к окну и выбрасывается из него?» — спрашивает меня Лаура в середине сеанса. Ее брат загадал ей эту загадку и уехал. Она не успокоится, пока не найдет ответ. Я не знаю этой загадки. Я пытаюсь как-нибудь выкрутиться, придумать объяснение, но Лаура становится все более встревоженной. У меня нет вариантов разгадки, я пребываю в полной темноте, в отчаянии. Затем меня осеняет: «Потому что он был слеп. Как вы сейчас. Вам кажется, что я не понимаю, насколько вы обеспокоены моим предстоящим отсутствием». Только теперь Лаура рассказывает мне, что продумала до мельчайших деталей свое самоубийство. Убежденная, что я все равно не понял бы ее тревоги, только сейчас она рассказывает мне о своих снах: в одном ее привязывали к кровати, а крысы пожирали ее мозг, в другом с нее сдирали кожу, а затем появлялся котенок с ампутированными конечностями. На следующий день за этими снами последовал еще один: щенок боксера ложился на живот своей матери — пациентка «никогда не видела