Дневник Распутина - Коцюбинский Даниил Александрович

А главное, друг на дружку наскакивают. Когда идут на службу – дружки, пришли – расцеловались… И уж тут только уши подставляй: не токмо про отца с матерью всю пакость выворотят, а про Господа Бога!

Убрали Климовича. Убрали Хвоста391. А в те дни, когда еще Хвост на месте сидел и подумал, што его Климович выдал, – про его таку штуку открыл, што ему в тюрьме не место. Прямо – каторжник. Узнал я такое: он ко мне вхож был. Не раз заявлялся, когда я не в своем виде. Приехал раз, когда я от Мамы, при мне медальон был. В ем патрет: Мы – Мама и я – по краям, а в середке Маленький. Я этот альбом яму показал… Он повертелся. Потом уехал. На утро гляжу: медальон пустой. Я хоча имел на его сомнение, одначе он мне сказал, што когда я ему медальон показывал, то никакого в ем патрета не было. Очень это меня растревожило. Сколь пришлось Мушке побегать, пока новый патрет достала. А не прошло и двух недель, как сей патрет с Маминой надписом у Старухи был в руках.

Потом я дознался чрез Хвоста, што его Климович за большу сумму запродал Старухину хах[алю]392.

И што только было?

А когда и Хвоста к черту убрали, Климович, желая ко мне подъехать, – он со мной знакомствие не кидал. Ну и заявился к Солонихе [Соловихе?], когда я в большом кураже был, и такое разсказал: што сознается, што патрет он действительно унес, што я яго из медальона выронил, когда плясал… што он яго поднял, надеясь дома разсмотреть. Што привез домой и показал на утро Хвосту (как были они дружками); што потом, когда они оба в дружбе со мной были, хотел отдать этот патрет мне. Што Хвост взял у яго патрет только на один час. Што потом не вернул, несмотря ни на каки просьбы, ни его крики. Што он, Хвост, с патрета его снял такой. Што один отдал за болыпи деньги для Старухи, – другой пошел в заграницу. А то, што он говорит правду, то велел проверить чрез одну штучку (Стеклышко), што он, Хвост, переснимал. И он от яго взял, за то, штобы мне никогда ничего не открыть.

Вот какие люди? – Как же на них положиться. И добро бы они выдали Маму, желая, как они говорят, «спасти отечество», а то за то, што заплатили.

У, блядуны проклятые!

И из кого выбрать лучшаго? Покрепче который?

Был еще один человечек, окромя Вити393, што мог бы правдивое слово сказать – так скаженный и еще бунтарь… такой в правители не годится. Яго тоже пришлось к черту!

И вот, как погляжу я, – только нас двое у Мамы таких, што сердцем ей верны: Аннушка и я. Дак какие же мы правители. Нами эти подлецы правят, а мы Мамой… А Мама – Рассеей!

И гибнет, гибнет Рассея!

Вот и сейчас должен я передать Маме, штобы написала Папе насчет Константинополю.

А што я в этом деле понимать могу.

Папа тоже по сему делу такое наговорил этому Дм. [Дж.?]394

Еще ты и я в гузле, а они шкуру делят. Одначе Бад[ма-ев] говорит, што от таких слов могут быть у нас большие неприятности. Што это надо сделать по-иному. Так и велел Аннушке сказать, штоб яму Мама написала, што тут обо всем думают. Што он должен это Константинопольское дело так повести, штобы и английские, и французские правители уже знали, што это секретные разговоры, а што ежели што сказано, то и выполнить надо. Што будет того требовать потом увся Рассея. А не то, штобы разговорами прохлаждаться395.

А то языками мотают, как гнилушки в окно кидают… А еще велел написать Папе, штобы он и насчет Польши погодил, чего уж дарить не свое! Уже отличился Боров396, как будучи за Главнаго на войне понаобещал Польше такого, што курицы золоты яйца понесут, а у самаго-то Польшу из-под самаго носа – тю-тю!397

Чужим куском не накормишь!

Еще надо, штобы она Ему написала про этого греческаго дурака, чего-то он напоганил, а теперь сидит в Павловске и воняет. Там и без него проклятое гнездо, откуль всяка пакость. А тут еще этот с протухшими яйцами!398

Как баба, так и грех

Уж до чего моя Аннушка от бабьяго отошла, а тут и она сплошала.

Может моя была ошибка, што ей сказал до времени, только вышла чепуха. Раструбили до времени и птичка из гнездышка вылетела.

Вот.

А было такое: отсель подкатилась одна подблядюга. Не иначе, как ее направили Вел[икие] князья. Они такое любят. Чуть што опустили возжи – они сразу подсунут бабу. У бабы пальцы цепкие, – скорей за кончик поймает.

Ну, вот и послали они поближе к Ставке399 такую шкуру: ее Солд…400 звать. А так полагаю, што она просто подстилка. Ну, вот и поселилась она там, штоб Папу заманить. Ей известно, не Он нужен, и без Яго кобелей хватает, – все же нужен Он. И пустили в ход эту граблю беззубую.

Как Он около Маленькаго, то может за для ради игры… Папу туда повести к ей. А она уже такая, што бьет без промаху.

А Папа, хоча Он и не то… штоб блядовать охочь, а ежели што – легкий. Особенно ежли от Мамы подале. Ну, Он – Ей, Маме-то, завсегда верный. То, што попало под руку – возьмет, да сразу и позабудет. Нет того, штоб, как другие, связаться. Нет, он по сему делу – мужик крепкий: жена – для покою, для совета, для любви, а всяка шваль, пьянная погань, – проглотил и выплюнул, да еще ногой растер.

Вот.

На это он – крепкий. И я не того боялся, што эта поблюдюшка Его к рукам приберет, от Мамы оторвет. Нет, врешь, этого не будет. А только не хотел, штоб он с ей путался, пока я отсель не узнаю, кем и за для чего ее туда послали.

Так и сказал Аннушке, а она возьми, да и шепни Маме. Ну и пошла, поехала.

Мама, хоча и очень на сей предмет крепкая, одначе и ей женское всего ране в голову ударить. И тут уже Она не Цдрица и большая умственница, а только – Баба. И по-бабьи действует.

Так и тут вышло: не дослушав до конца, сделала как раз то, чего не надо. Написала Папе жалостное письмо и еще прибавила, што ежели ты меня любишь, то гони эту шваль подале!.. Папа так и сделал. Прогнали к черту! А вышло это неладно и нескладно: когда ее туда послали, то, как это теперь уже выяснилось, имели при ей устроить такой кружок, где Папу в два счета… Это заговор был очень тонкий: все бы обделали в пьяном кружении. Вместе с Папой должен был попасть и Н. П. [Саблин], который унес бы с собою в могилу всяку связь меж Папой, то исть Ставкой – и Мамой, што работает здесь. Покончив с Папой, компания надеялась тут Маму взять измором, так как в народе пошел бы слух, што Папу ухлопал Мамин дружок, который вместях с Им – погиб. А ежели так, то Маме суд короткий: далекий монастырь, а то и похуже. Вот.

Уже, конечно, ране чем до Мамы добраться – меня без суда – осудили! так как я тайный Мамин помощник.

Обдумано было ловко.

Но знала ли эта поблядушка, каку вокруг ее штуку затевают? Скорее так, што не знала. – Ей только было сказано, што ежели она Папу закрутит, то Он от Мамы, значит и от моей власти, уйдет. И тогда они своих людей поставят. Ну уж, конечно, и ей кое-чего перепадет!

Ну, да провалилось.

А нужно было повести всю музыку по-иному: дать дружкам съехаться, а там – цоп-цороп! Папа должен был пообещать заявиться. Тянуть канитель. Тем часом всю бы компанию законопатить! А как ее сразу вытурили, то она и концы унесла с собою.

Арестован был – только д[вое], кои имели с ей сношение по поставке угощений и еще один, коей устраивал – игрище [в большой теннис], потому што и в сетке было местечко, где, оцарапавшись, можно отравление получить. – Заготовили…

Эта тройка – только мелькнула.

Одначе, никого не выдали.401

Ох, до чего они все добиваются конца!

А того и не хотят понять, што конец, он скоро – придет… Захлещет волною… Все смоет, все снесет!

Мне видать не придется эту волну… видать, меня, как смолянну бочку, ране подпалят, штобы руки погреть!

17/X

Сказал Маме, пущай напишет Папе, штобы назначить монахов, по работе помогать священникам, когда хоронят на поле брани.

Это, во-первых, даст им кусок хлеба, потом, коли они будут там, то их можно так вымыштуровать, што они для нас будут стараться. Это така канитель, што там попы заодно с офицерами. Надо за ними свой глаз иметь.