Дневник Распутина - Коцюбинский Даниил Александрович

Жаловался на В. К.375 – какой это, говорит, командир, ежели он, окромя своей злобы к Маме, и Рассею ненавидит.

Очень его безпокоят слухи всякие.

«А ты не слухай», – говорю.

«Не можно. Надо слухать, штобы их обмануть. Штобы развязнее стали».

15/X – 16 376

Сказал Аннушке, штоб написали в Ставку Папе такое: убрать Климовича377 так как он, хоча и вхож ко мне, похуже лютаго ворога. Ходит затем, штобы подглядывать да подсматривать. А главное тем плох, што носит вести на половину Старухи378.

Ну вот. Значит, штоб написать об этом Папе. А как только Климовича уберут, – Хвост379 сам за ним подастся. Потому это пора. А как нам неудобно сразу убирать и министра, и его товарища, то начать надо с Климовича. А потом и Хвоста. Мама написала.

Еще велел написать Папе, штобы до моего сказу никого замест Хвоста не назначать. А я должен тут померковать об одном человечке. Вот. Окромя того, што велел написать, еще наказал Н. П. [Саблину], штобы он на словах передал Папе, што хоча я тут и гляжу за всем, но што бунты со дня на день могут начаться. Што необходимо иметь свой глаз за Думой, котора не только не может успокоить народ, а еще подливает масла на огонь. Вот.

Што особенно [ненадежный Гучков]380, он все сбивает Толстопузаго – взять над Папой што-то на манер опеки. А посему, [чем] скорей убрать Климовича и Хвоста… тем и лучше, потому што эти дружки все с Думой шушукаются. И еще, штоб ждать с назначением новаго, штобы не нажить новую беду. Ведь Папу все надо за хвост отдернуть, потому там компания теплая. Науськают. Подставят свово и тогда выталкивай. Этот старый немец Фрид.381, хоча и говорит: «Я этим делом не нуждаюсь, людей не назначаю, мне только дорог покой Папы» – а все врет. Ежели не сам от себя, так чрез зятька382 все нос сует. Особенно, ежели узнает, што како распоряжение отсель от меня чрез Маму. Тут и советчики, и дружки…

Потому ежели уж очень крупну перемену надо, то либо Маме к Яму, либо Папу сюда, хоча на пару деньков требовать надо. Тут еще легче. Соскучившись по Маме, так ужо все Ей уступочку сделает.

Вот я все требую чрез Н. П. [Саблина], а полнаго у меня к яму доверия нету. Не знаю, для чего парень старается. Мама к яму всем сердцем… А он? Кто ж яго знает? И у яго одна голова на плечах. Стоит не токмо меж мужем и женой, а меж Царицей и Царем… Дело тонкое. Легче по канату над ямой итти, чем так-то!

Как же такому доверить?

У яво совесть куцая и дорожка с проулочками.

Вот!

23 /X383

Хорошо, што этими днями велел написать Папе, да и чрез Н. П. [Саблина] передал, штобы не назначал без меня никого замест Хвоста. – Не углядел за Стариком384, а тот на докладе у Папы подсунул яму кн. Обол[енского]385 Не годящий!.. На ем княжен очень уж много. Был он раньше в Ставке у В. К. Н[иколая] Н[иколаеви]ча, а уж там известно, каким духом напитался. Да еще очень вхож к Настюшке386, а эта княгинюшка не хуже лиговской девки… Про все разъяснит. Какой же от мне помощник, после их? а мало этого, так еще одно дело – он в большой дружбе с Толстопузым, и хоча Старик и сказал Папе, будто он, кн. Обол[енский], ране всего пойдет ко мне, но у меня яму веры нет. После Настюши, да Толстопузого – дружок… нет, яво никак нельзя.

Имел я по сему делу разговор со Стариком. Эта облезла лисица, как всегда, хвостом следы заметает.

«Как, – мол, – можно, да разве ж я без тебя, Г. Е., чего сделаю?» И пошел, пошел.

Одначе я ему рот говном замазал и сказал, штоб без ссоры, так ты Папе на докладе скажи, што не гож кн[язь] Обол[енский] што новое про яво узнал, што уж очень он с Думой в дружбе…

Чего х[ошь делай], а отбей у Папы охоту его назначать!

Помялся старик и спрашивает: «А это ты сам от себя? Аль [от Мамы?]»

«Эх, ты, – сказал я, – старый [хуй] обтрепанный. Нынче я от себя, а завтра тебе и Мама от себя скажет! Вот и найди, што от кого».

«Ну, [вот]» – согласился он, а потом спрашивает: «Кого пустим вместо Хвоста?387»

Я порешил, пустить Калин[ина]. Хоча видать, што с дудочкой. Из Бад[маева] рук, а оттуда только дудари. Да што будешь делать? Парень покладливый, да еще тем хорош, што на перво время пустить туман в глаза, што, мол, сам из Думы. А коли из Думы, то с им ссориться не резон. Старик про Калин[ина] и так, и сяк, и хорош, и не гож. Хорош потому – об ем Папа известен. И Папе он даже приглянулся, а плох тем, што с гонором. Его ломать трудно будет. Вот.

Но я успокоил Старика на тот случай, што ежели… што, то, ведь коли хорошо поведет, то нам – Старику и мне не грех и за им [ид]ти.

«Время, – говорю, – страшное, а ты ненадежный, чего ж ждать? Не иначе, как искать надо такого, который не только с нами плясать будет… а и за собой поведет». Еще указал Старику на то, што время тревожное, и што хоча Мама из моей власти не уйдет, одначе я и сам в этой заварюхе, ни пути, ни дороги не вижу.

А Старик и заметил што, как плохой повадырь. Он, хоча и говорун, а надеяться на яво не можно. Одначе, как другого не дивать, то порешили на ем пока остановиться. За яво Бад[маев], за яво и Владыка388. Где другого возьмешь?

Мене только очень тревожно, што он дударь. Кто его знает, кака дурна мысля заберется в яво голову? – Не иначе, как все время за ним надо наблюдение иметь?

А то што у него голова такая, што у его боле работает мысля, чем разум, то это для Мамы даже хорошо. Она его сразу полюбит и в него поверит. Потому у нее што слово – то «предчувствие», а у яво свое слово «[увдохновение]»… друг дружку поймут. Оба слова [неразборчиво]. Вот.

А дай Ей такого, который много по-разумному… по толковому… дак Она его своими глазами прожгет. Она его всего насквозь увидит… а так как увсякий по нынешнему времени чует, што под им земля ходуном ходит… то не сможет Ее успокоить. Потому перед Ея глазами не соврешь, так што человек либо смутится, либо скажет, што наша дорога не туды ведет…

И Она с первого разу от его откинется.

Или скажет: «Я его боюся».

А ежели уже скажет: «боюся», то лучше сразу убирай! Тут ужо и я ничего не сделаю.

Один был такой человек, которого я десять лет тащил, штобы с Ей в работу пошел.

Тот бы до такой подлючей непогоды не допустил. Этот человечек – Виття, уже покойник – дохнет389. Уперлась Мама: «боюся» и уже Ее не столкнуть с точки. А посему, я так понимаю, што Ей Кал[инин] под стать. Она его своими глазами насквозь прогреет и он перед Ней, как на исповеди, весь раскроется.

Тогда и легче будет всяко дело сделать.

Где бы мне на Маму напускаться, там прямо чрез его дойму.

Все сие хоча я и вполне растолковал Старику, одначе пришлось на яво прикрикнуть, штобы он не бунтовал, а делал по приказу Мамы.

Сам же от себя послал таку телеграмму в Ставку:

«Папа мой! Радоюсь солнышко. Прощай буря и песок. Гром – и дождь траву положит. Но колос поднимется – буде зерно сочное. А сей об ком мыслю – Царю слуга верный. Богу молельщик. На ем благодать.

Молюсь: да будет зерно – сочное, колос – спелый»390.

Тетрадь 9-ая

Год шестнадцатый

Ух, и страшное же время. Порой кажется, будто не живешь это сам. А кто-то тебе про такое рассказывает. Главное то, што все люди, которых мне дают и которых мы с Мамой уставляем на место министров, – либо подлец над подлецом…. либо продажная шкура.

До чего подлый народ.

А главное, чего мне никак не понять, так это то, – чего эти люди любят? Уж, даже распоследний прохвост, ежели старается – так для того што любит!

Один любит – баб, другой – вино, третий – карты. Одному – штобы честь, почет, другому – деньги… Все для чего-нибудь.

Эта же паскуда – как заявится – поет: «Я для Царя-батюшки, я – для церкви!..», а как только добрался до сладкаго, дак все позабыл, все в утробу. И ест, и срет все тут же!