Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков - Марина Сербул

В отличие от Тифлиса Кизляр, первые известия о котором встречаются только в XVII веке, внешне был неказист. И располагался он на реке Старый Терек, в нездоровой болотистой местности неподалеку от Каспийского моря. Тесные улички города составляло нагромождение саманных хижин с плоскими камышовыми и глиняными крышами, окна которых выходили во двор, огражденный глухими глиняными или состоящими из необработанных камней заборами.

Зато Кизляр был важным торговым центром. Через него шли купеческие караваны, направлявшиеся в Грузию, Персию и далекую Индию. Здесь можно было купить все: и модные дамские платья, и всевозможные безделушки из Парижа, и восточные украшения, и пряности, и лошадей, и оружие…

Владикавказ, по словам ссыльного декабриста А. Беляева, «составляет ключ к горному проходу в Грузию и за Кавказ. Он имеет обширный форштадт [33] с несколькими правильными и широкими улицами, красивыми домами и садами почти при каждом доме, большую площадь с собором посредине, общественный сад и бульвар по берегу шумного Терека… Тут была прекрасная каменная гостиница… Площадь обстроена большими домами красивой архитектуры с большими окнами и балконами, откуда открывались во все стороны самые прелестные виды… К югу возвышается снеговой хребет, увенчанный… Казбеком». Город возник на месте русской крепости, построенной в 1784 году, и имел вполне европейское обличье. Свое наименование город получил по праву: кто владел городом, тот и контролировал Военно-Грузинскую дорогу, важнейшую коммуникацию в этих труднопроходимых краях.

Такую же роль пропускного пункта, позволяющего держать в руках важнейший узел дорог и паромную переправу (город стоял при впадении реки Малки в Терек), играл и Екатериноград. Он возник на месте небольшой крепости, которая в XVIII веке считалась столицей Кавказской губернии. Ко времени описываемых Лермонтовым событий Екатериноград уже перешел на положение второразрядной почтовой станции.

В последней четверти XVIII столетия возник и Ставрополь, учрежденный с целью охраны южных границ России от набегов немирных горцев. При преобразовании Кавказской губернии в область (1822) Ставрополь стал ее центром. Отсюда шел почтовый тракт на Москву и Петербург, здесь находился и штаб Кавказской армии. В Ставрополе преобладало русское население, а в целом в нем в первой половине XIX века сосредоточивалось около 5 тысяч жителей.

Менее всего южный колорит сказывался в Пятигорске и Кисловодске, поскольку в летний сезон там преобладала приезжая публика. Пятигорск был основан в 1770 году как военное поселение. Затем на этом месте, благодаря целительной силе серных источников, привлекавших больных, постепенно вырос небольшой цивилизованный на европейский лад город. В известных нам «Записках декабриста» о Пятигорске сказано: «Город построен на левом берегу Подкумка на покатости Машука, имеет одну главную улицу с бульваром, который ведет в гору, на коей рассажена виноградная аллея близ Елизаветинского источника, где устроена крытая галерея». Именно здесь и встречает Печорин Грушницкого.

Располагаем мы и описанием пятигорского бульвара, сделанным в 1839 году: «Здесь не найдете вы ни фонтанов, ни статуй; это просто аллея стриженых липок, перерезывающая город во всю длину до самых источников минеральных вод. Зато с одной стороны вместо штукатуренных стен вы увидите дикие утесы с высеченными ступенями, ведущими к выстроенным на высоте ваннам, с другой – над городом, фантастическую громаду скал, разбросанных в самом живописном беспорядке…»

Печорин, «поднимаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику… обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые… составляют особенный класс людей между чающими движения воды. [34] Они пьют – однако не воду, гуляют мало, волочатся [35] только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты… Они исповедывают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают…».

Один из корреспондентов журнала «Московский телеграф» в 1830 году придерживался более нейтрального тона: «Люди, которые сходятся к кислосерному колодцу, составляют картину пеструю, живую, разнообразную. Там вы увидите и франта, одетого по последней моде, и красавицу в щегольском наряде, и черкеса в лохматой шапке, и казака, и грузинку, и грека, и армянина, и калмыка, с косою и огромным блюдом на голове…»

Особо следует остановиться на Тамани. Это, по мнению Печорина, – «самый скверный городишко из всех приморских городов России».

Такое впечатление объясняется несколькими причинами. Прежде всего тем, что Печорин в Тамани «чуть-чуть не умер с голода» и к тому же там его хотели утопить. Да и объективно Тамань ко времени визита в нее Печорина выглядела не лучшим образом. Некогда процветавшая древнегреческая колония Фанагория, а в X–XI веках столица русского княжества Тмутаракань, в конце XVIII столетия огражденная от натиска турок крепостными стенами, Тамань постепенно превратилась в заштатный город и мало-помалу хирела. Жителей в Тамани было не более тысячи, и те перебивались кто чем мог, в основном мелочной торговлей и контрабандой.

Сам Лермонтов побывал в Тамани в 1837 году, спустя три года после чудовищного вихря, чуть не сровнявшего жалкие таманские домишки с землей и засыпавшего зеленую долину, в которой располагался город, толстым слоем песка. Так что, возможно, на печоринское восприятие наложились и впечатления автора романа.

Повседневный гражданский быт в «Герое нашего времени» почти неотделим от военной жизни, поскольку в приграничных Кавказу краях линия фронта была понятием весьма относительным. И «странный человек» Печорин живет странной жизнью, в которой привычки светского человека превалируют над его воинскими обязанностями, хотя он вовсе не стремится отсидеться подальше от боя и не раз проявляет личную храбрость.

Истово несет службу лишь один Максим Максимыч, настоящая «военная косточка». Только ради встречи с полюбившимся ему Печориным, «бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности…».

Прочие герои романа живут страстями, которые для них выше воинского долга. Грушницкий – олицетворенное самолюбие, для него быть офицером – значит иметь эполеты и шпагу. Вулич, захваченный азартом, и вовсе забывает о дисциплине. «…Во время экспедиции (вылазки. – В.М.), ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили тревогу, все вскочили и бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» – кричал Вулич, не подымаясь, одному из самых горячих понтеров. «Идет семерка», – отвечал тот, убегая. Несмотря на всеобщую суматоху, Вулич докинул талью; карта была дана. Когда он явился в цепь, там была уже сильная перестрелка».

Как мы уже знаем, карточная игра была распространена повсеместно, а в офицерской среде особенно. Недаром тема карточной игры в литературе одна из традиционных. Ограничимся примерами лишь из произведений Пушкина. «Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк»; «Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира, или в жидовском трактире; вечером пунш и карты» («Выстрел»).

А в ненастные дни

Собирались они

Часто;

Гнули – Бог их прости! —

От пятидесяти

На сто.

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так, в ненастные дни,

Занимались они

Делом.

(Эпиграф к I главе «Пиковой дамы»)

Печорина ни карты, ни волокитство, как его понимает Грушницкий, не занимают. Его натура пробуждается только тогда, когда действие связано со смертельным риском. Вот почему эпизоду дуэли в романе уделено столько места.

Поединок

Если поединок в «Евгении Онегине» происходит с рядом нарушений дуэльного кодекса, которые, однако, не затрагивают чести противников, то инициаторы дуэли в «Герое нашего времени» изначально сознательно «правилами чести» пренебрегают.

Эта дуэль задумывается как фарс, а превращается в подлость, ибо тот, кто ее готовит, ничем не рискует. И только случайно подслушанный Печориным разговор позволяет ему, перехватив инициативу, довести дуэль до логической кровавой развязки.

Грушницкий же с самого начала выступает в этой истории как безвольный манекен, которым управляет пошлый, мало знакомый «разжалованному» драгунский капитан. Последний действует простейшим и оттого не менее верным способом, подзадоривая Грушницкого, обещая ему легкое торжество над противником. Капитан заявляет: «Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин… <… > …Грушницкий на него особенно сердит – ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль…»