Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков - Марина Сербул

Что представляли собой укрепления, призванные сдерживать натиск горцев, явствует из уже цитированных «Записок декабриста». «…Часу в пятом пополудни пришли на ночлег в Пришибскую крепость. Только не воображайте себе крепости с каменными стенами, глубокими рвами и подъемными мостами. Земляной окоп с четырьмя бастионами, [26] окружающий казарму, два-три дома и духан, или постоялый дом, или кабак – вот крепость на военной дороге. При въезде и выезде поставлены палисады, [27] на валу – пушки и денно и нощно старательный караул, который мало надеется на вал и пушку, но много на штык свой. Весь гарнизон такой крепости состоит из одной или двух рот, из двух офицеров и доктора. <…> Офицеры и солдаты, кроме самих себя и неприятеля, никого не видят; не знают прогулки вне крепости; а если нужда велит идти за дровами или пищею и кормом, то выходят не иначе как с вооруженными проводниками».

В одной из таких крепостей и служили Максим Максимыч и Печорин, но, видимо, обстановка там была более или менее спокойная, так как офицеры совершали дальние прогулки, охотились и посещали соседа, кумыкского князя.

Помимо крепостей вся Кавказская линия – от Черного до Каспийского морей – ограждалась еще и цепью казачьих постов. Серьезного сопротивления малочисленные казачьи отряды противнику оказать не могли, они выполняли другую задачу: предупреждали основные войска о подходе неприятеля. О таком посте упоминает Печорин: «Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня, скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, приняли меня за черкеса». Описание подобного поста сделано сослуживцем Лермонтова М. Цейдлером: «…на высоких столбах сторожки, открытые со всех сторон, с небольшими камышовыми или соломенными крышами в защиту сторожевому казаку от солнца или дождя. Тут же сделан маяк; это высокий шест, обвитый осмоленною соломой… С возвышения сторожевому казаку видна вся местность на далекое расстояние, а внизу, у поста, два или три казака держат в поводу коней, и по первому выстрелу зажигается маяк и сигнал тревоги передается быстро на далекое расстояние. Верховой казак в то же время летит к ближайшему посту, сообщая, в чем дело: замечена ли переправившаяся партия черкесов, или угнан у станичников скот».

Возможно, именно на таком посту начинал службу черноморский урядник, упомянутый в «Тамани», то есть унтер-офицер казачьего Черноморского войска (в современном значении это чин, приблизительно соответствующий сержанту).

Пребывание русских в иноплеменной враждебной среде поневоле заставляло их усваивать некоторые стороны горского образа жизни, отвечающие природным условиям. Офицеры перенимали у горцев их одежду и оружие и так входили во вкус, что старались перещеголять друг друга в сходстве с кабардинцами или черкесами. В этом смысле не отстает от других и Печорин. «Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему честолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад».

Точен Лермонтов и в передаче таких подробностей, которые сначала могут показаться неправдоподобными. Советуя Печорину уехать, не дожидаясь конца праздничного пира, Максим Максимыч говорит: «Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов все так: натянулись бузы и пошла резня!» Общеизвестно, что Коран запрещает мусульманам употребление вина, а буза – это хмельной напиток, приготовленный из различных круп. Однако запрещение это без особого труда обходилось: многие горцы, когда в этом возникала необходимость, руководствовались в повседневной жизни не шариатом (свод мусульманских правовых и теологических нормативов, признанных плодом божественных установлений), а адатом (неписаный закон, основанный на обычае) (В. Мануйлов). Поэтому на праздниках с общего молчаливого согласия этот и подобные ему запреты как бы переставали существовать.

И еще одну «неправильность» отмечают исследователи в лермонтовском произведении. «Печорин и Максим Максимыч говорят о семье Бэлы как о семье черкесской, а Бэлу называют черкешенкой. Но черкесы обитали в западной части Северного Кавказа, на левом берегу Кубани, действие же повести «Бэла» происходит в укреплении Таш-Кичу (Каменный брод) и в окрестностях этого укрепления на Кумыкской плоскости, на самой границе с Чечней и в непосредственной близости к чеченским аулам. …Географическое указание в рассказе Максима

Максимыча противоречит его же этнографическим указаниям. Противоречие разрешается тем, что под черкесами в обычном словоупотреблении в 20—30-х годах XIX века зачастую разумелись все вообще кавказцы мусульманского вероисповедания». [28]

И тем не менее национальная принадлежность Бэлы может быть уточнена. Так, девушка с гордостью заявляет, что она дочь князя. Однако чеченцы «не имели князей и были все равны между собой, а если случалось, что инородцы высших сословий селились между ними, то и они утрачивали свой высокий род и сравнивались с чеченцами». [29] Поскольку место действия в романе располагается на границе с Чечней, то, значит, речь идет о князе, сохранившем свой род и принадлежавшем к племени кумыков. В этом убеждает и описание песни-игры, характерной именно для кумыкской свадьбы. Вот как описывает этот момент Максим Максимыч: «Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников; едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка… потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по-нашему сказать, бал. Бедный старичишка брянчит на трехструнной… забыл, как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором». Здесь воссоздана обрядность именно кумыкской свадьбы, на которой разыгрывается песня-игра – «сарын». С разрешения отца-хозяина одна из его дочерей (не невеста) могла приветствовать почетного гостя стихотворной импровизацией, хотя в повседневном быту девушка-горянка не имела права общаться с незнакомым мужчиной. [30]

Сама история увлечения цивилизованного молодого человека «дикаркой», выросшей в «естественных условиях», была подготовлена давней литературной традицией (повесть А. Шатобриана «Атала», поэмы Байрона «Гяур» и «Корсар», Пушкина «Кавказский пленник» и «Цыганы» и др.). Случалось такое и в жизни. Один из подобных романов был известен и Лермонтову: его приятель князь А. Долгорукий увлекся черкешенкой Гуашей.

Расставаясь с романтическим мироощущением, Лермонтов и те эпизоды, которые словно заимствованы из сочинений «неистовых» романтиков, обосновывает вполне трезвыми житейскими соображениями.

Вот сжигаемый страстным желанием получить коня Казбича Азамат пытается соблазнить его: «Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом – чудо! Не бывало такой жены и у турецкого падишаха…» Хотя по тональности речь Азамата и близка к восточной поэзии, все в ней и, прежде всего, побудительный мотив продиктованы горским бытом. Хороший конь для воина, постоянно участвующего в набегах и стычках, являлся высшей ценностью. От коня зависели и жизнь, и состояние, и престиж. Хороших коней берегли и холили так же заботливо, как и детей, их украшали богатой упряжью, о них слагали песни (одну из них и исполняет Казбич).

Женщину у горцев, как и коня, покупали (калым за невесту), но в семье она исполняла в первую очередь роль работницы. Барон Ф. Торнау, проведший два года в плену у черкесов, в «Воспоминаниях кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов» отмечал, что даже в богатых семействах на женщине «лежит обязанность смотреть за хозяйством», а «умение хорошо работать считается после красоты первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов». Высоко ценилось и умение невесты петь и плясать.

И остальные сцены горского быта у Лермонтова этнографически точны. Например, Максим Максимыч рассказывает о смерти отца Бэлы от руки Казбича. «…Старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, – это было в сумерки, – он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья – и был таков…», причем, по словам штабс-капитана, «по-ихнему… он был совершенно прав».

Не станем останавливаться на обычае кровной мести, не исчезнувшем на Кавказе и до настоящего времени. Разъясним лишь одно из понятий, употребленных тут автором: уздени. У дагестанцев и кабардинцев так называли феодальное дворянство, составляющее военное окружение князя. У чеченцев «слово это… имеет другое значение, чем у их соседей. У последних узденство делилось на степени, слово «уздень», заимствованное ими от соседей, означает у чеченцев «человек свободный, вольный, независимый», или, как они сами выражаются, «вольный, как волк». [31]