Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

— Особенно если попадаешь сюда из мрачной утробы каналов, — добавил я. И, как мог, стал откупаться мелочью от настырной стайки грязных, оборванных детишек, увязавшихся за нами.

— Un baiocco, bella signora, un baiocco di poveri bambini! — скулила за всю компанию худая веснушчатая девчушка.

Донья Орпега вынула из сумочки десятка полтора монет стоимостью в пол-лиры, завернула в бумагу и со смехом подбросила вверх. Монеты со звоном рассыпались по плитам мостовой.

— Бежим отсюда, пока они собирают.

Мы торопливо свернули в ближайший переулок. Впереди, в нескольких шагах от нас, сверкнула бриллиантовым блеском лагуна.

— Вот мы и на месте. Это и есть Fondamente Nuove — в благословенном июльском великолепии предзакатной поры.

Убегающая вдаль линия бульвара кишела людьми. За столиками, расставленными перед кафе и кондитерскими, пили сладко-терпкую марсалу, турмалиновое chianti, пурпурную гранатину или крепкое nostrano родом из местных виноделен. Гондольеры в оранжевых блузах и широкополых черных шляпах зазывали прохожих, предлагая прогулку на Лидо, острова Св. Михаила, Мурано, Бурано или чарующую izola di S. Francesco del Deserto. Сияющий Беппо, довольный тем, что опередил нас, уже поджидал на своей «Rondinella» в живописной позе, опираясь на весло. Я вопросительно поглядел на Инес. А она, сходя в лодку, стройная и изящная, в облегающем сатиновом платье цвета bleu fonce, коротко бросила:

— San Michele!

— На Кладбищенский остров? — переспросил я, занимая место рядом с нею. — Почему именно туда?

— А что, вы уже там были?

— Нет, не был. — Я озадаченно глядел на нее. — Но, видите ли, меня не привлекают кладбищенские обители.

— И все же стоит осмотреть; в соседнем монастыре есть, кажется, монахи из поляков. Ну так что же, вы решительно возражаете?

— Ни в коем случае, — запротестовал я. — Как можно вам возражать? Avanti, signor gondoliere, avanti! Меня только слегка смущает, что мы начинаем наши прогулки с такого места.

— Por Dios! — воскликнула она, заслоняя меня и себя зонтом от назойливых солнечных лучей. — Не люблю суеверных мужчин. Adelante, Beppo! Sia di lungo!

Гондола отчалила от берега. Волны, разрубленные палашом весла, вспыхнули мириадами бликов, закудрявились рябью, разбежались концентрическими кругами.

— Чувствуется, что вода здесь чистая, подпитывается морскими приливами: сразу как-то посвежело, — прервал я молчание.

— Да, никакого сравнения с застойной, вязкой гнилостью каналов.

— Зато в тех есть что-то таинственное — если уж говорить о душе венецианской лагуны, то она кроется в черных и сонных пучинах каналов с их городскими испарениями.

— Взгляните-ка! — прервала она меня, указывая направо. — Какой вид! Находка для художника!

Мимо проплывала наполовину осевшая баржа под треугольным италийским парусом; нагружена она была овощами с острова Le Vignole, фруктами из садов соседнего плодоносного Torcello. Над грудами кирпично-красных помидоров, пирамидами моркови, свеклы, холмами винограда, персиков, крупных слив и оливок мягко вздувалось в порывах западного ветра лимонно-желтое парусное полотнище с изображением Св. Марка-покровителя.

— Сочетание красок как у Клода Моне.

— Или у нашего Вычулковского.

Вдали забелела полоса кладбищенской стены.

— Где-то здесь предмостные укрепления понтона, в дни поминовения его по приказу городских властей наводят между Венецией и островом Святого Михаила.

Гондола проплыла под стеной, омываемой ласковыми всплесками волн, и свернула к пристани у монастырского портала. Мы высадились и, войдя в ворота аббатства отцов-францисканцев, вскоре оказались во внутренней галерее. В глубине прогуливались между колоннами монахи. Грубые очертания монашеских ряс выразительными темными пятнами отпечатывались на фоне залитых солнцем стен, колонн и каменных плит. Широкие рукава иноческих одеяний обнажали руки, перебиравшие бусины четок или тихо шелестевшие страницами требников. С левой стороны галереи, из базилики, плыл аромат курений и оплывших свечей, в глубине перистиля, из волшебной Capella Emiliana, лились сладкие звуки фисгармонии; кто-то играл «Ave Maria» Гуно.

Мы пересекли замкнутую колоннадой площадь и через другие, внутренние ворота вышли на кладбище. Был седьмой час пополудни. Залитый закатным светом, приют покоя ослепил золотом и белизной — золотом солнца и белизной мрамора. Я невольно зажмурился. Мы шли вдоль кладбищенской стены с плитами, испещренными надписями, и могильными нишами. Под ногами глухо резонировали подземные склепы, со всех сторон отражались и били в глаза ослепительные солнечные блики.

— Как здесь мало зелени! — огорченно посетовал я. — Какая иссушающая белизна! Все-таки, синьора, эта деспотичная, всеподавляющая белизна угнетает. Она причиняет мне чуть ли не физическую боль.

Инес, слегка приподняв брови, вскинула на меня свой взгляд.

— Это в вас говорит сын Севера. Очевидно, ваши кладбища выглядят совсем иначе?

— О да. У нас места вечного покоя утопают в деревьях и кустарниках; буйная сочная зелень укутывает приюты умерших завесой плюща, драпирует кистями берез и калины мертвую белизну надгробий и гробниц. На польских кладбищах природа укрывает обители смерти в материнских объятиях, тогда как здесь, в этом благословенном краю вечно смеющегося солнца, даже в пристанищах душ усопших искусство бесстыдно справляет свой бездушный мраморный триумф — прискорбный триумф повапленных гробов. Увы, как же мне не хватает здесь зелени!

Я задержался у одной из усыпальниц, невольно привлекшей мое внимание. Сразу бросилась в глаза оригинальная скульптурная композиция.

На террасе дома запечатлена была женщина в натуральную величину, с милой, юностью чарующей внешностью; левой рукой она поддерживала складки платья, в правой же с изяществом несла вазу с цветами.

— «A Luisa Riccardi, moglie adorata — il marito», — прочел я надпись внизу.

— Это могила одной из здешних патрицианок, — объяснила Инес. — Она умерла скоропостижно. Безутешный муж велел увековечить свою супругу выходящей на прогулку в сад: говорят, такой он видел ее в последний раз, такой она запомнилась его взору за несколько часов до смерти. Этот вот миг ваятель и запечатлел в скульптуре.

— Она прекрасна, синьора, — сказал я в задумчивости.

— И, быть может, потому-то соседствует с красотой иного рода, — заметила Инес, переходя к другой гробнице. — Что вы скажете об этой могиле?

На алебастровой плите выделялись en relief два торса: молодого человека и волшебно-чарующей женщины. Впившись в нее влюбленным взором, он тянулся устами к чаше, которую она с улыбкой ему подносила. Невольно напрашивалось подозрение, не яд ли в сосуде. Тем паче что в улыбке женщины угадывались фальшь и коварство. Но ослепленный мужчина, казалось, не замечал этого — как наверняка не замечал острия узкой венецианской даги, которую она сжимала в другой руке, повернутой к нему тыльной стороной…