Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра - Стефан Грабинский

Беппо, разнеженным взглядом обводя родной город и лагуну, затянул бессмертную «Santa Lucia». Лодка приближалась к молу. Еще несколько ударов весел, несколько ловких маневров в лабиринте гондол — и мы причалили к мосту della Paglia.

— Беппо, — попрощалась с гондольером синьора де Орпега, — на сегодня ты свободен. Домой я вернусь отсюда пешком.

И она взошла, воспользовавшись моей помощью, на мраморный цоколь набережной.

— Итак, идем в «Cafe, Orientale».

Взгляд мой с привычным восхищением устремился к белоснежному Дворцу дожей, затем, рассеянно скользнув вдоль Моста вздохов, мрачного массива тюремных бастионов, задержался на «длинном гранитном урочище, разделенном зелеными каналами, воссоединенном белыми мостами, странноприимном месте для тысяч и тысяч судов» — словом, на Riva degli Schiavoni. И внезапно среди этого роскошества красок и оттенков, среди божественного пиршества красоты, перехватывающего дух неустанным изумлением и восторгом, на меня нахлынула безбрежная, неодолимая грусть.

Но грусть эта «не мне принадлежала». Черными платами инокинь надвигалась она на меня из далей минувших лет, отраженными волнами катилось ко мне эхо раздумий великого поэта-отшельника, который вот здесь, на этом самом берегу, прогуливался «под вечерней зарей», тихий, «в себя склоненный»…

А когда я уже сидел рядом с прекрасной Инес за одним из столиков и, ослепленный огнями и бликами, блуждал взглядом по залитой пурпуром бухте, мне снова пришли на память слова забытого поэта об этом уголке Венеции:

«Там, на утренней заре, уплывают в туман рыбацкие суденышки… Там, в полуденном свете, проникаешь в таинство палитр Веронезе, Тинторетто, Тициана… Там, в лунном сиянии, уходят корабли во мрак великий, а где волну посеребрил луч месяца, блестящая секира, прицепленная к носу гондолы, зубастым профилем своим ощеривается…»

Но тут меня вывел из задумчивости голос Инес:

— А теперь, быть может, соблаговолите поделиться со мной теми невеселыми думами, которые, судя по всему, навеяла на вас Riva degli Schiavoni? Кстати, позвольте напомнить вам о вашем обещании.

— А я и не собираюсь отказываться.

Допив свой кофе и закурив сигарету, я заговорил, глядя в сторону Дворца дожей:

— Здесь, на этой самой набережной, ежеутренне встречающей солнце мраморной, белоснежной своей улыбкой, в такую же предзакатную пору прохаживался восемьдесят три года тому назад гениальный творец европейского символизма, предшественник Метерлинка. Звали его Циприан Камиль Норвид, и был он славным среди соотечественников польским поэтом, потомком Собеских по материнской линии. А сопровождал его в той вечерней, тревожным предчувствием омраченной прогулке некий Титус Бичковский, художник и тоже поляк, — назавтра, купаясь в Лидо, зайдет он «слишком далеко в волны» и якобы случайно утонет. Бичковскому было в ту пору шестьдесят лет; некогда учился он в дрезденской академии, затем в Мюнхене, «везде со славянским послушанием покоряясь традициям той или иной местной школы, — образец терпения, упорства и кротости», а потому накануне своей гибели закончил он небольшую картину, изображавшую рыбака с чадами его — рыбака, трудившегося от зари до зари, чтобы к вечеру в руках у него оказался «единственный улов его — пустая раковина». Итак, два этих польских путешественника, столь несхожих между собой — один родился с душой творца, другой — с невольничьей душой славянина, — прогуливались вечерней порой тысяча восемьсот сорок четвертого года по набережной degli Schiavoni, «или, как гласит единственная, еще не стертая надпись» — по Riva dei Slavi, то бишь славян.

Беседовали об Искусстве, а когда сворачивали уже с Ponte della Paglia к piazzetta, Бичковский обратил внимание спутника на богатство архитектурных замыслов в капителях, подпиравших Дворец дожей; по странной случайности он перевел разговор как раз на то, чего недоставало в собственном его творчестве: на изобретательность и новизну.

И тогда объяснил ему великий творец «Прометидиона»: бессмертно в Искусстве лишь то, что зачато в любви, а истинная красота есть та же перевоплощенная любовь.

— А что потом, любезный друг мой? — прервала минутное молчание Инес. — Что было потом?

— Потом они вышли на площадь Святого Марка, наступили сумерки, «вокруг, под окружающей прямоугольник площади галереей, нарастало оживление, один за другим освещались ресторанчики, а вскоре ожидалась и музыка, концерт военной капеллы, состоявшей, по обыкновению (в те времена), из чехов и игравшей здесь по вечерам». В один из этих ресторанчиков, скорее всего в тот, что у аркад Procuratie Vecchie, они и вошли…

— А назавтра, — подхватила донья Инес, — Бичковский был уже мертв.

— Совершенно верно. Пошел ко дну — как дочь Ялмара из «Дикой утки» Ибсена, сошел в глубины моря, прозрев неразрешимо противоречивую правду своей жизни. «Поистине печален этот мир до самой гробовой доски…»

Я умолк, рассеянно глядя на чернеющий у наших ног табор гондол, лодок и моторных суденышек. Уже совсем стемнело. Как по знаку, данному свыше невидимым взмахом руки, внезапно вспыхнули электрические дуги в светильных шарах, лампах и фонарях, а с площади Св. Марка поплыла серенада, исполняемая капеллой — Венеция отмечала наступление сумерек достойным ноктюрном. В лагуне здесь и там ожили, пришли в движение блуждающие сигнальные огоньки. На одном из военных кораблей, бросившем якорь напротив мола в акватории острова San Giorgio Maggiore, отмечали именины адмирала; по сему поводу судно было украшено флагами и торжественной иллюминацией. От Punta della Salute, по ту сторону канала, взмывали к небу веретена ракет, взрывались ливнем искр огненные фонтаны и букеты; на Лидо длинной цепочкой огней и лампочек засверкала вечерняя рампа набережной…

Оторвавшись наконец от залива, взор мой встретился с испытующими глазами Инес. Какое-то время я спокойно выдерживал их взгляд. Затем с моих губ сорвался неожиданный вопрос:

— Вы верите в ворожбу?

Она схватила меня за руку и с оттенком изумления спросила:

— Почему вам взбрело это в голову именно сейчас? Вы читаете в чужих душах?

— Отнюдь, просто вырвалось как-то само собой, непроизвольно. Мыслям не прикажешь, приходят невесть откуда и невесть зачем.

Она живо возразила:

— О нет! В данном случае вы заблуждаетесь. Я как раз думала о старой цыганке из Астурии, которая нагадала мне преждевременную кончину мужа.

— А потом ваши мысли передались мне, — заключил я.

— Do you know something about painter-medium Luigi Bellotti? — вдруг явственно донесся до нас обрывок разговора за соседним столиком.

Там сидели двое мужчин: один в клетчатом костюме, с моноклем, тщательно выбритое лицо выдавало типичного англичанина, что же касается второго, то восстановить его генеалогическую линию было затруднительно.