Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

кому именно обязаны своей трагедией? Нет, понимали. И Георгий Александрович десятилетия спустя скажет об этом откровенно: «У меня был репрессирован отец в 37-м году. Меня исключили из института как сына врага народа. Потом Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают, и меня восстановили обратно. Как сегодня я это понимаю, так и в 37-м году понимал. Ничего не изменилось в оценке этих событий. Мне было все ясно тогда. Я к семидесятилетию Сталина поставил “Из искры” о молодом Сталине. Нам приказали. Поставил и получил Сталинскую премию. Булгаков тоже написал пьесу “Батум” о молодом Сталине. Очевидно, он то же самое подкладывал, что я для себя. Если я не выполнил – меня снимают».

Правда, слова брата о неизменности оценки отчасти опровергает Натела Александровна:

«Должна сказать, что в восприятии Сталина после войны у нас с братом были различия. У меня отношение к этой фигуре было совершенно определенным. У Георгия Александровича все-таки, наряду с пониманием того, о чем я говорила, заметна была и какая-то героизация этой личности из-за победы в войне. Со временем это прошло. Я, как человек со стороны, имела возможность больше увидеть. Во всяком случае, в отношении Ленина брат до конца все понял, когда прочел письмо к Ленину Короленко, к которому очень уважительно и по-особому относился. А до того были иллюзии, что, мол, только врагов наказывали. Одним словом, я не могу сказать, что с самого начала у него было такое полное понимание всего этого, каким оно стало со временем (у меня же оно было абсолютно однозначным). При постановке “Из искры” он в какой-то мере сознательно шел на частичный компромисс. В Тбилиси информации было больше, чем, я думаю, здесь. Но о войне информация была односторонняя, тогда казалось еще, что его, Сталина, участие в войне было очень велико, а это было не так. Позднее стало ясно, что войну можно было выиграть с меньшими потерями. А когда ставился спектакль, Георгий Александрович просто многого не знал. Положительные впечатления от личности Сталина с ростом объема информации стали постепенно меняться на отрицательные. Время очень многое определило».

Так или иначе, «обязательство» Товстоногов выполнил. Выполнил и Лебедев, сын расстрелянного священника, и, приняв на себя образ величайшего гонителя Церкви, также получил за него Сталинскую премию. Когда после долгих лет разлуки Евгений Алексеевич приехал к приведенной им некогда на Лубянку сестре, Юлии, та тотчас спросила:

– Ну, как ты? Рассказывай. Ты артист, у тебя жизнь веселая, интересная. Тебя там наши ждут… руководство колхозное, МТС… Вопросов накопилось много…

– А я-то тут при чем?

– Как же не при чем? Ты самого Сталина играл. Лауреат! Ты, наверное, с ним встречаешься? Ты его видел?

– Нет, не видел. Только на портретах и в кино.

В то, что Сталина Евгений Алексеевич не видел, колхозники не верили. «В первый вечер моего приезда собрались в доме гости, были устроены смотрины, – вспоминал он. – Артист приехал, родной брат жены кладовщика, Юлькин брат! Лауреат Сталинской премии! Первой степени! Его портреты в газетах печатали! Похож, похож… На кого похож – на Сталина или на Юльку?.. Не расслышал. За столом вся сельская знать, ниже бухгалтера никого не позвали. Председатель и секретарь сельсовета, бухгалтер, бригадиры местного колхоза, директор и секретарь парткома МТС, свекр, свекровь и муж – плотный, маленький, круглолицый, с маленькими серыми глазками, носик пупочкой, рот расплылся в улыбке, весь вечер рядом со мной – смотрите, завидуйте, вот какой у меня родственник! Первый тост за Сталина. Уррр-аа! Все крикнули “ура” и по граненому стаканчику до дна проглотили. Потом за меня, за лауреата, опять за Сталина. Вдруг председатель колхоза обращается ко мне с просьбой:

– Вот вы встречаетесь со Сталиным. Я это знаю. Мне зять говорил.

– Я с ним никогда не встречался, – отвечаю ему.

– Ну как же! Вы его показываете, мы ведь газеты читаем. Мы ведь все понимаем!

– Честное слово, – говорю, – кроме как на демонстрации на Мавзолее и один раз на похоронах Сэн Катаямы, он гроб нес. В кино видел, а так никогда не встречался.

– Ну, может быть, это ваш секрет?.. Вы живете там, близко, как-нибудь сказали бы ему… В колхозе задолженность по трудодням, еще с довоенных лет. Колхознику не на что жить. Все его богатство – маленький огородишко. Картошка, только картошка, а хлеба нет. Хлеб мы колхознику должны на его трудодни. А мы весь хлеб сдаем государству. Мы не жалуемся, нет, мы понимаем, война. Но…

Что я мог ему ответить тогда? Какой простой, какой наивный наш народ, думал я, Добчинские и Бобчинские не перевелись…»

Интересно, что, желая как-то «очеловечить» даже этот спектакль, Георгий Александрович так увлекся, что юбилейная постановка едва не оказалась под запретом. Дело в том, что из сахарного приношения неожиданно получилось историко-публицистическое полотно с разносторонним показом идейной борьбы. Посмотреть уже практически запрещенный ввиду такой «разносторонности» спектакль пришли заведующий театральным сектором Управления по делам искусства Юрий Сергеевич Юрский и один из редакторов газеты «Правда» Щербина. На другой день последний выпустил хвалебную статью «Страницы вдохновляющей борьбы», фактически спасшую постановку.

«Появление Товстоногова в городе было событием будоражащим, – вспоминал Сергей Юрский. – Его спектакли в Театре Ленинского комсомола гремели. Публика брала штурмом огромный неуютный зал. Партийное начальство никак не могло решить, куда зачислить такого яркого худрука – в “продолжатели лучших традиций революционного театра” или в “формалисты, тяготеющие к чуждым влияниям Запада”. С одной стороны, пьеса о Юлиусе Фучике, герое-коммунисте, – это хорошо. И спектакль “Дорогой бессмертия” можно бы и хвалить… Но с другой стороны… эта странная декорация с какой-то диафрагмой, непривычное деление действия на короткие эпизоды, “наплывы”, и не поймешь, это он в данный момент говорит или вспоминает… И уж нет ли тут отхода от реализма? Товстоногова то хвалили, то поругивали, то прямо-таки хватали за горло.

Юрий Сергеевич Юрский исполнял в это время должность заведующего театральным отделом Управления культуры Ленинграда. Товстоногов был для него человеком иного поколения (отец был старше его на 13 лет) и несколько иных эстетических позиций. Юрского настораживали повышенная экспрессия и бьющая через край режиссерская изобретательность, смущало обилие технических новинок, заслонявших иногда актера. (Отчасти так это и было – только позднее, уже в БДТ, Георгий Александрович обрел великолепную классическую умеренность в распределении сил.) При этом отец всегда говорил (цитирую домашние вечерние разговоры с мамой в моем присутствии): “Но талант… талант какой-то… неостановимый!”

В один из трудных моментов жизни Георгий Александрович пришел в кабинет отца на площади Искусств. Поговорили. Содержания разговора я не знаю, но знаю финал встречи. Отец на официальном бланке управления написал записку и попросил свою