Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

движениях ног, которые должны были завершить танец русалки, и даже потихоньку проделала их под стулом. Но даже это не могло меня отвлечь. Беккет уловил мою нервозность и успокаивающе сжал мой локоть.

– Не волнуйтесь, у него великолепный голос, – пробормотал он.

– Ради любви Иисуса, Господа нашего, сядь же ты спокойно, Лючия, – прошипела мама. – Я не могу сосредоточиться, и твой стул скрипит, когда ты ерзаешь. Конечно, он же всего-навсего поет. Скорее ты отвлечешь его своими скаканьями на стуле, чем что-то еще. – Она сердито посмотрела на меня, поправила шляпу и, как всегда, осмотрела зал – проверить, кто еще присутствует. Я тоже взглянула – интересно, здесь ли миссис Флейшман в собольем манто. Но нет, ее не было. Вероятно, Джорджо попросил ее не приходить – либо чтобы не нервничать лишний раз, либо чтобы сохранить достоинство, на случай, если его ждет сокрушительное фиаско.

Когда Джорджо вышел на сцену, я была готова взорваться от беспокойства, будучи уверена, что за кулисами он напился так, что впал в ступор. Он объявил, что исполнит две песни Генделя, я, не осознавая этого, схватила Беккета за руку. Когда я поняла, что сделала, то немедленно покраснела, но в любом случае было уже слишком поздно, так что я сжала его руку сильнее и взмолилась про себя, чтобы Джорджо спел безукоризненно. Я знала, что моя рука влажная и неприятно липкая, но мне было все равно.

Джорджо прочистил горло, кивнул пианисту и раскрыл рот. Вместо первой ноты он издал фальшивую маленькую трель и остановился. Мои ногти впились в мягкую ладонь Беккета. Джорджо снова прочистил горло, кивнул пианисту и открыл рот. Но вместо песни с его губ сорвался странный звук, наподобие тирольского йодля, и он закашлялся. Баббо и мама сидели прямо и неподвижно, будто вырезанные из дерева фигуры. Я стиснула руку Беккета, наверное, до боли и стала судорожно молиться за Джорджо. На сцене появился профессор Кунелли со стаканом воды. Джорджо осушил его до дна, передал стакан профессору и в очередной раз прочистил горло. Он взглянул в зал, и, к своему удивлению, я увидела, как на его губах мелькнула тень улыбки. Он снова посмотрел на аудиторию, кивнул пианисту – и полилась чудесная мелодия. Чистые, сильные ноты заполняли зал, так что воздух в студии вибрировал. Никаких сбоев, никакого нервного кашля – лишь прекрасный, безупречный вокал.

Когда он закончил и умолкли аплодисменты, Беккет показал мне ладонь, всю в маленьких алых полумесяцах.

– Это мои ногти? – в ужасе спросила я.

Он засмеялся и протянул ладонь отцу. Я услышала слово «стигматы», и оба они захихикали, словно пара школьников.

Теперь, испытывая несказанное облегчение от того, что дебют Джорджо прошел замечательно, я пододвинула свой стул ближе к Беккету. Он был слишком занят обменом шутками с баббо и не обратил на это внимания, так что я застыла, наслаждаясь исходящим от него теплом, его твердым, мускулистым бедром, которое соприкасалось с моим. В самой физической близости к нему было нечто успокаивающее. В этот вроде бы неподходящий момент у меня в голове всплыли слова папы Киттен. Только замужние женщины по-настоящему свободны. Имел ли он в виду, что лишь любовь служит строительными лесами для жизни вообще? Написал бы баббо свои шедевры, если бы рядом не было мамы? Да, но если отец Киттен хотел выразить именно это, почему он не сказал: «Только женатые люди по-настоящему свободны?»

Пришел Джорджо, и все сложные размышления вылетели у меня из головы. Баббо хлопал его по спине, мама обнимала, все поздравляли и целовали, но чуть позже мама все же спросила его, чему он улыбнулся тогда, выпив стакан воды?

– Лючия подсказала мне, что нужно представить людей в зале голыми. – Он ухмыльнулся и полез за сигаретами. – Так я и сделал. И если это не помогает, то не знаю, что вообще может успокоить разбушевавшиеся нервы.

– Где мы сегодня ужинаем, Джим? – спросила мама, пробираясь к выходу из студии профессора Кунелли на бульвар.

– В «Фуке». – Баббо обернулся и взмахнул тростью, словно самурайским мечом, в направлении Елисейских Полей. – В продолжение наслаждения песнопением.

– Как насчет «заключения», мистер Джойс? – подначил Беккет.

Баббо обернулся к нему и ухватил его за плечо своей рукой-клешней.

– Беккет, вы настолько хорошо меня понимаете, что я уже начинаю думать, не задействована ли здесь какая-то черная магия.

– Что же это за магия может быть, сэр? – поинтересовался Беккет с поддельным любопытством.

– Должно полагать, elle[11] согрешила. – И баббо так заразительно расхохотался, что я не смогла к нему не присоединиться, хотя понятия не имела, о чем они с Беккетом говорили.

– Во имя Господне, прекратите нести всякую ерунду! – Мама взяла баббо под руку и улыбнулась, хотя и возмущенно возвела глаза к небесам.

В черной воде Сены отражались огни барж и рыбацких лодок, дрожа и переливаясь в вечернем воздухе. Бледные клочья тумана зависли над рекой. На дальнем берегу устроилась на покой стайка уток, засунув пушистые головки под крылья. Я вспомнила о своем танце русалки – как я должна была биться и хлестать хвостом. Возможно, это выглядело бы слишком резко. Скорее мне следует двигаться медленно, как туман. Парить и плыть.

– Завораживающее зрелище, не правда ли? – спросил Беккет за моим плечом. Он смотрел туда же, куда и я.

Да, решила я. Вот таким и будет мой танец. Завораживающим.

Киттен вихрем ворвалась в студию. Она задыхалась и смеялась одновременно, размахивая каким-то листком бумаги. До конкурса в Баль-Бюлье оставалось несколько дней, и я танцевала и днем и ночью.

– Назначен окончательный состав жюри, Лючия!

Я словно примерзла к полу и онемела.

– Шарль де Сен-Сир и Эмиль Вюйермоз!

И тот и другой были уважаемыми музыкальными критиками, с чьим мнением считались все в мире музыки и танца, и я почувствовала, как по моему телу пробежала дрожь волнения.

– Но погоди, я зачитаю тебе остальные имена. – Киттен сделала драматическую паузу и продолжила. Самые именитые артисты Парижа. – Удай Шанкар, Мари Куммер, Дженнил Анник, музыкант Тристан Клингзор. Но есть еще кое-кто. – Она встала в красивую позу, изображая статую, и закатила глаза.

– Кто?

– Мадика! Главный судья – Мадика!

Мои ноги подогнулись, словно ленты. Я осела на пол. Сердце грохотало – от нервного перевозбуждения, предвкушения и ужаса.

– Мадика… – шепотом повторила я. Я видела ее, как наяву, она смотрела на меня со стены моей спальни. По одну сторону от нее висел портрет Анны Павловой, по другую – Айседоры Дункан. – Она – вот та, какой бы я хотела стать.