Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

– О… – Беккет посмотрел на меня. Нет, не посмотрел, а прямо-таки уставился и не отводил глаза дольше, чем позволяли приличия. Мое сердце скакнуло, а кровь забурлила.

– В Булонском лесу сейчас так красиво – нарциссы, крокусы, цветущие ивы. Не так красиво, как в Ирландии, конечно, но баббо наверняка приободрится и будет в хорошем настроении. Мы в последнее время мало куда выходили. – Я аккуратно вытянула нитку, ощущая на себе обжигающий взгляд Беккета. – Как ваши дела, Сэм? Есть что-нибудь новенькое?

– По большей части ничего, – осторожно ответил он. – Расскажите мне о вашем танце. Мистер Джойс сказал, что вы не захотели изображать реку Лиффи.

– Я видела ее всего однажды, и она была такой грязной… вся в тумане, тоже каком-то сером. Я просто не могу такое станцевать. Даже ради баббо. Он сильно разочарован?

– Во всяком случае, воспринял он это стоически. О чем же ваш танец?

– Это секрет, известный только баббо. Но могу открыть вам кое-что: одна моя нога будет совершенно обнажена. – Я подняла голову и смело встретилась с ним глазами. – Больше сказать ничего не могу. Это будет сюрприз.

– Обнажена? – повторил он.

– Только нога. Чтобы другая выглядела как хвост. – Я хотела еще раз сказать, что это секрет и ему следует дождаться «великой ночи», но Беккет вдруг протянул руку и тыльной стороной ладони провел по моей щеке и подбородку. От удивления я издала странный мяукающий звук, но, когда я повернулась к нему, он уже убрал руку, так поспешно, что я подумала – уж не показалось ли мне все это. В тот же момент в дверях возник баббо, с тростью в руке, и спросил Беккета, готов ли он идти.

– Да, сэр! – отозвался Беккет и вскочил.

Он направился к выходу и там обернулся. И я поняла, что мне ничего не почудилось. Его глаза были похожи на глаза нищего ребенка – в них застыло что-то похожее на жажду и одиночество. Он улыбнулся одной стороной рта, как обычно, и произнес:

– Увидимся через неделю, на концерте Джорджо.

Я кивнула и постаралась вновь сосредоточиться на шитье. Но как только захлопнулась парадная дверь, я швырнула его на пол и начала кружиться по гостиной, раскинув руки. О, это прикосновение! Чуть грубоватые кончики его пальцев на моей щеке… Снова это электрическое притяжение, возникшее между нами. А скоро я буду учить его танцевать, держать в объятиях, чувствовать, как его тело прижимается к моему, раскачивается с ним в такт. Я обхватила себя руками и пронеслась мимо окна. Дикий, необузданный восторг овладел мной, совсем как на моем последнем выступлении. Меня поразила мысль: моя любовь к Беккету была в чем-то сродни танцу: это перехватывающее дыхание ощущение собственной непобедимости, чувство, что время и пространство пропадают, растворяются…

– Лючия! Что это ты делаешь? Ты знаешь, что тебе запрещено танцевать в моей лучшей комнате! – В дверном проходе, сложив на груди руки, стояла мама. – Джорджо нужна тишина и покой, чтобы упражняться, поэтому немедленно прекрати свои танцы! И почему, скажи на милость, в твоей спальне полно засохших кусочков картофеля?

– О, мама, – задыхаясь, выговорила я. – Я только что испытала мгновение абсолютного счастья.

– Некоторые в этом доме еще поправляются после операции. Так что на сегодня довольно с меня «абсолютного счастья». А сейчас убери из спальни весь этот картофель и принимайся за шитье.

– Это… для глаза. – Я рухнула на диван и провела пальцами по щеке и подбородку – точно так же, как это сделал Беккет. – Киттен сказала, что надо прикладывать к косящему глазу холодный ломтик картофеля. Это старое народное средство.

– Вот еще ерунда собачья! – Мама вошла в гостиную, подняла с пола мое шитье и сунула мне в руки. – А сейчас лучше и думать забудь про свой глаз. Как мы можем заплатить за твою операцию, когда выпрашиваем деньги на операцию для твоего отца?

– Мама, ты когда-нибудь чувствовала чистую, незамутненную радость? – спросила я и снова погладила щеку.

– Иисус милосердный! Знаешь, все эти твои танцы на сцене делают тебя тщеславной и эгоистичной, Лючия.

– И все же? – настаивала я. – Должна же была у тебя в жизни быть хоть минута настоящего счастья? Восторга? Может быть, когда вы познакомились с баббо? – Я схватила подушку и прижала ее к себе.

– Ты ничего не знаешь о настоящей жизни! – К моему удивлению, глаза мамы горели от ярости. Она вырвала мою подушку и начала с силой взбивать ее. – И о мужчинах тоже! Ты понятия не имеешь, через что мне пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе! И у тебя еще хватает наглости говорить со мной о счастье!

Я сжалась в комок, глубоко уязвленная, онемевшая.

– Я видела, как ты увиваешься вокруг мистера Беккета. И тебе лучше забыть о… – Она сделала передышку и будто выплюнула следующие слова: – О радости, счастье и восторгах. – Она хлопнула по подушке с такой силой, что та выпустила густое облако пыли. – Мужчины – это животные, и у них есть свои аппетиты. Помни об этом, когда будешь болтать об «абсолютном счастье».

– Почему ты всегда такая… ужасная! – воскликнула я, и мои глаза заволокло слезами.

– Я трудилась что было сил, пытаясь воспитать тебя хорошо. И посмотри на себя теперь! Расхаживаешь полуголой перед своим отцом – и на сцене тоже. В Ирландии только потаскушки прыгают по сцене без корсетов и показывают ноги. – Она еще раз ударила по подушке, вымещая на ней свое раздражение, и добавила: – И еще эта ерунда с видениями вдобавок! В Ирландии видения бывают только у сумасшедших монашек. Так что уж реши, кто ты – монахиня или шлюха? Или, может, Жанна д'Арк?

– Баббо все понимает. А у тебя просто нет никаких талантов, никакой способности творить. Ты – обыкновенная горничная! Я вообще не понимаю, почему он на тебе женился! – Я подскочила, будто меня укололи, и швырнула в нее подушкой. Как она может так меня ненавидеть? Я потерла глаза костяшками пальцев, и по щеке скатилась одна-единственная слеза.

– О, я могла бы стать танцовщицей, не сомневайся! Если бы меня не били чуть не каждый день, и не забрали из школы, и не отдали служить – менять грязное белье! – Она нагнулась за подушкой и вскрикнула.

– Мама! Как ты? Все хорошо? – Я бросилась к ней.

Она тихо опустилась на край дивана.

– Да, да, Лючия. Все хорошо. Это только боль после операции. – Она обхватила живот, а я подумала, не стоит ли мне попросить прощения. Я еще никогда с ней так не разговаривала.